Атлант расправил плечи. Часть 3. А есть А

— Распоряжения, которые вы получите, исходят от меня, — заговорила Дагни громко и четко, стоя на железной лестнице над ними. — Люди, которые их вам отдадут, действуют по моим указаниям. Система блокировки вышла из строя. Придется заменить ее ручной работой. Движение поездов должно восстановиться полностью.

Дагни заметила несколько лиц в толпе, обращенных к ней со странным выражением: с завуалированной обидой и каким-то бесцеремонным любопытством, напомнившим ей вдруг, что она — женщина. Потом она вспомнила, как одета, подумала, что здесь ее наряд выглядит неуместно, а вслед за этим во внезапном неистовом порыве, похожем на вызов и на верность полному, подлинному значению настоящей минуты, сбросила назад пелерину и стояла в ярком свете под закопченными колоннами, будто на официальном приеме, сурово распрямившись, выставляя напоказ красивые обнаженные руки, сияющий черный атлас платья, брошь, сверкающую, словно боевая награда.

— Директор башни расставит стрелочников по постам. Отберет людей для сигнализации поездам фонарями и для передачи его распоряжений. — Она силилась заглушить какой-то горестный голос, говоривший: «Это и все, для чего пригодны люди, а может, непригодны даже для этого… на “Таггерт Трансконтинентал” не осталось ни единого разума…» — Поезда будут продолжать движение в терминал и из него. Вы будете оставаться на своих местах до…

И тут Дагни умолкла. Первое, что она увидела, были его глаза и волосы: беспощадно проницательные глаза и пряди волос, словно бы излучающие солнечный свет в полумраке подземелья, с оттенком от медного до золотого; она увидела Джона Голта среди каторжной команды недумающих, в грязном комбинезоне и рубашке с закатанными рукавами, отметила его манеру стоять; лицо Джона было запрокинуто, глаза смотрели на нее так, словно он видел все это несколько минут тому назад.

— В чем дело, мисс Таггерт? — негромко произнес директор башни, он стоял рядом с ней, держа в руке какую-то бумагу, и Дагни подумала, что странно возвращаться из стадии бессознательного состояния, острейшего в ее жизни осознания, только она не знала, как долго такая стадия длилась, не знала, где находится, и почему. Она видела лицо Голта, замечала в складке его губ, в очертаниях угловатых щек присущую ему беспощадную безмятежность, но во взгляде было признание расстояния между ними и того факта, что эта минута невыносима даже для него.

Дагни понимала, что продолжает говорить, потому что люди смотрели на нее с таким видом, будто слушают, однако не слышала собственного голоса, она продолжала говорить, словно выполняла полученное под гипнозом задание, данное себе целую вечность назад, сознавая только, что завершение этого задания является вызовом ему.

Ей казалось, что она стоит в солнечной тишине и из всех чувств обладает только зрением, и лицо Голта — единственный объект, а выражение его лица напоминает речь, от которой у нее сжимает горло. Было как будто бы совершенно естественным, что он здесь, но невыносимо просто; было потрясением не его присутствие, а всех остальных на путях ее железной дороги, где ему — место, а им — нет. Она вспомнила те мгновения в поезде, когда при въезде в туннель ощутила внезапное торжественное напряжение, словно это место демонстрировало ей в обнаженной простоте сущность ее железной дороги и ее жизни, союз материи и сознания, застывшую форму изобретательности разума, дающую физическое существование его цели. Дагни ощутила внезапную надежду, словно эта минута вмещала смысл всех ее ценностей, тайную радость, — как будто здесь, под землей, ее ждала некая перспектива: было закономерно, что теперь она встретила Джона Голта именно в туннеле. Он воплощал собой этот смысл и эту перспективу. Она больше не замечала ни его одежды, ни того уровня, до которого низвела его железная дорога. Дагни видела только конец мучениям в те месяцы, когда он был вне досягаемости, отмечала то, чего ему эти месяцы стоили, а единственными словами, мысленно обращенные к нему, были: «Это награда за все мои дни». И его ответ: «За все мои».