Атлант расправил плечи. Книга 3

— Дэгни совсем другое дело. Выбор был — Скаддер или я.

— Почему?

— Интересы страны требовали, чтобы наказание понес Скаддер. Так не надо обсуждать ее выступление, а если кто-то поднимет этот вопрос, мы его тут же урезоним: выступала она в программе Скаддера, а эта программа дискредитировала себя, и сам Скаддер оказался лжецом и явным прохвостом и так далее, и тому подобное. Уж не думаешь ли ты, что люди сами разберутся? Все равно ведь никто никогда не верил Бертраму Скаддеру. Не надо так смотреть на меня! Ты что же, хочешь, чтобы полетела моя голова?

— Почему не Дэгни? Не потому ли, что ее выступление нельзя опровергнуть?

— Тебе так жаль Бертрама Скаддера, а он из кожи вон лез, чтобы мне вмазали на полную катушку. Он копал под всех все эти годы, как, ты думаешь, он пролез наверх? Карабкаясь по трупам. Считал, что вошел в силу, видела бы ты, как лебезили перед ним большие тузы. Но на сей раз номер у него не прошел, не на ту карту поставил.

Приятно развалившись в кресле, блаженно улыбаясь, радуясь возможности расслабиться и отдохнуть, Таггарт начал смутно осознавать, что это-то ему и нужно, — наслаждение быть самим собой. Быть собой, и все тут, а каким собой — это неважно; он словно в тумане проплыл мимо самого опасного тупика, в конце которого маячил вопрос — что же он такое?

— Понимаешь, он принадлежал к тусовке Тинки Хэллоуэя. Какое-то время ни у кого не было перевеса, весы колебались, то ли тусовка Хэллоуэя, то ли Чика Моррисона. Но мы взяли вверх. Тинки пошел на попятный, ему пришлось пожертвовать своим дружком Бертрамом в обмен на кое-что от нас. Слышала бы ты, как взвыл Бертрам! Но поезд ушел, и бобик сдох.

Таггарт заколыхался от смеха, но тут же осекся: дымка самодовольства улетучилась, он увидел, как смотрит на него жена.

— Ах, Джим, — прошептала она, — такие-то ты одерживаешь победы?

— Ради Христа, прошу тебя! — Он снова завелся и ударил кулаком по столу. — Где ты была все это время? В каком мире, по-твоему, ты живешь? — От удара опрокинулся бокал с водой, и по вышитой скатерти поползли темные пятна.

— Я пытаюсь разобраться, — тихо проговорила она. Плечи ее поникли, лицо вдруг осунулось и постарело, она выглядела потерянной и изможденной.

— А что я могу сделать? — вырвалось у него в наступившем молчании. — Приходится принимать все, как есть. Не я создал этот мир!

Его поразило, что она улыбнулась, — улыбкой такого яростного презрения, какое казалось совершенно невозможным на ее нежном, терпеливом лице. Она не смотрела на него, она вглядывалась в себя, в свою память.

— Так частенько говаривал мой отец, когда напивался в забегаловке на углу, вместо того чтобы искать работу.

— Как ты смеешь сравнивать меня с… — начал было он, но не закончил, потому что она не слушала.

То, что она сказала потом, снова посмотрев ему в глаза, удивило его, как не имеющее никакого отношения к делу.

— Дату национализации, второе сентября, установил ты? — задумчиво спросила она.

— Нет, конечно. Это не в моей компетенции. Ее назначили на своем заседании их законодатели. А что?

— Это первая годовщина нашей свадьбы.

— Ах да, ну конечно! — Он заулыбался, довольный переходом к безопасной теме. — Мы женаты уже год. И не подумаешь, что прошло столько времени.

— Подумаешь, что прошло намного больше, — бесцветным тоном сказала она.

Она смотрела в сторону, и он с досадой подумал, что тема совсем небезобидна; хорошо бы она не смотрела так, будто представила себе весь год их супружеской жизни. «Только не бояться, а учиться» — эти слова Шеррил повторяла себе так часто, что эта мысль уже казалась ей столбом, до блеска отполированным ее беспомощно соскальзывавшим вниз телом; этот столб поддерживал ее весь минувший год. Она пыталась повторять эти слова, но ей казалось, что руки скользят по гладкой поверхности, и спасительная мысль уже не спасала ее от ужаса: она начала понимать.

Если не знаешь, не надо бояться, надо учиться… Это она начала твердить себе с первых недель замужества, столкнувшись с одиночеством, и ничего не понимала. Она не могла объяснить себе поведение Джима, его угрюмую сердитость, выглядевшую как слабость характера, уклончивые, невнятные ответы на расспросы, что походило на трусость. Такие черты были невозможны в том Джеймсе Таггарте, за которого она выходила замуж. Шеррил говорила себе, что нельзя осуждать не поняв, что она ничего не знала о его среде, что незнание мешает правильно оценивать его поступки. Она принимала вину на себя, мучилась и упрекала себя, отчаянно сопротивляясь упрямым фактам, которые настойчиво твердили ей, что что-то не так и что ей становится страшно.