Атлантический дневник (сборник)

Джон Дербишир удручен глубокой и, судя по всему, бесповоротной непопулярностью, в которую впал первый по-настоящему оригинальный и всемирно известный американский поэт. Лонгфелло не был талантом первой величины, художником, которого в том или ином контексте вдруг нечаянно назовешь гением. Эта роль больше подходит его менее респектабельным современникам и соперникам, Уолту Уитмену и Эдгару По. Последний, надо сказать, не упускал в своих критических статьях случая лягнуть гарвардского корифея, на что Лонгфелло реагировал с несокрушимым добродушием.

Первым значительным сборником стихотворений Лонгфелло были «Голоса ночи» 1839 года. Затем вышли «Баллады и другие стихи», поэмы «Эванджелина», «Песнь о Гайавате» и «Сватовство Майлза Стэндиша». Уже на склоне жизни он перевел «Божественную комедию» Данте. «Песнь о Гайавате», докатившаяся со временем и до России, привлекла к себе внимание экзотичностью материала и необычностью исполнения – поэт-полиглот позаимствовал размер из финского эпоса «Калевала». Но на родине наибольшей популярностью пользовались его стихотворения, ставшие хрестоматийными: «Я в воздух запустил стрелу», которое еще до недавнего времени знал наизусть каждый американский школьник, или «Поездка Пола Ривира» о бостонском ремесленнике, предупредившем патриотов о высадке англичан. Десятилетиями вся страна проливала слезы над горькой долей Эванджелины, разлученной с возлюбленным. И хотя многие строки Лонгфелло по-прежнему вплетены в ткань повседневного языка, его звезда сегодня закатилась. Критики единогласно объявили его слащавым и дидактичным.

Джон Дербишир с критиками не согласен, хотя и признает, что Лонгфелло, может быть, и не вершина мировой поэзии. Он сравнивает его огромную прижизненную популярность с безвестностью даже самых лучших современных поэтов. Людям, чей круг интересов лежит за пределами американской культуры, трудно себе представить, насколько распространено в ней такое, казалось бы, исконно русское занятие, как писание стихов. Журнальные редакции постоянно завалены кипами лирических излияний. В то же время есть прецеденты, когда журнал объявляет о закрытии рубрики поэзии ввиду низкого качества поступающего сырья, а другие предъявляют обязательное требование ритма и связного смысла, порой даже рифмы.

Частью реакции на засилье дурно понятого свободного стиха в США стало направление так называемых «новых формалистов», предпочитающих традиционные правила стихосложения. К последним примыкают такие видные поэты, как Ричард Уилбер или Джон Холландер. И однако, отмечает Джон Дербишир, отдавая должное этим «хранителям огня», даже лучшие их стихотворения почему-то не оставляют в памяти ни строчки.

В годы славы Лонгфелло дело обстояло совершенно иначе. Его стихи читали и знали наизусть люди всех сословий, причем нередко далеко за пределами Америки. В Великобритании его обожала королевская семья, а на улицах простые рабочие протискивались сквозь толпу, чтобы пожать руку автору «Голосов ночи». В англоязычном мире, где ему посмертно, первому из американцев, установили бюст в Вестминстерском аббатстве, он при жизни уступал в популярности только английскому поэту-лауреату Альфреду Теннисону, а в иноязычных странах далеко его опережал. Однажды в его дверь постучался Михаил Бакунин, только что бежавший из сибирской ссылки. Поэт радушно пригласил его на ланч, а гость в ответ еще радушнее заявил, что останется и на обед. Мне не попадалось мнение Бакунина, но Лонгфелло нашел своего русского собеседника весьма остроумным и образованным.

Теперь от этой славы остался только прах.

Брат поэта, Самюэль Лонгфелло, в свое время с гордостью заявлял, что начальная строка «Эванджелины» известна во всем мире шире, чем Menin aeide, thea и Arma virumque cano – первые слова, соответственно, «Илиады» Гомера и «Энеиды» Вергилия. Сегодня, констатирует Джон Дербишир, это утверждение остается по-прежнему верным, но уже в другом, куда более печальном смысле. Генри Лонгфелло, вместе с Теннисоном, Гомером и Вергилием, зачислен в общество мертвых поэтов.

Судьба поэта в Америке подталкивает к неизбежному сравнению. Но прежде чем уступить этому соблазну, я хочу попытаться набросать эскиз времени и места, породивших и Лонгфелло, и многое другое из золотого фонда американской литературы.