Атлантида

— Что это за книга? — спросил Моранж, бледность которого в ту минуту испугала меня.

— Эта книга, — ответил Ле-Меж очень медленно, взвешивая каждое слово и с выражением необыкновенного торжества в голосе, — эта книга — наиболее великий, наиболее прекрасный и наиболее совершенный из диалогов Платона: это -«Критий» или «Атлантида».

— «Критий»? Но, ведь, он не окончен, — пробормотал Моранж.

— Он не окончен во Франции, в Европе, повсюду, — сказал Ле-Меж. — Но здесь он окончен. Вы убедитесь в этом по экземпляру, который вы видите.

— Но какое отношение, — спросил Моранж, с жадностью просматривая манускрипт, — какое отношение существует между этим диалогом, который закончен… да, как мне кажется, он закончен… какое отношение между ним и этой женщиной, Антинеей? Почему именно она им владеет?

— Потому, — ответил невозмутимо маленький человек, — потому, что для этой женщины эта книга — ее родословная, так сказать, ее «Готский альманах», понимаете? Потому, что она устанавливает ее удивительное и чудесное происхождение, потому, что она доказывает…

— Доказывает… что? — повторил Моранж.

— Доказывает, что она внучка Нептуна, последний по томок атлантов.

IX. АТЛАНТИДА

Ле-Меж посмотрел на Моранжа с победоносным видом.

Было очевидно, что он обращался только к нему, считая лишь его одного достойным своих конфиденциальных сообщений.

— Много было офицеров, — сказал он, — французских и других, которых каприз повелительницы нашей Антинеи приводил сюда. Вас первого я удостаиваю небывалой чести, посвящая в тайны Хоггара. Но вы были учеником Берлиу, а я очень многим обязан памяти этого человека, и мне кажется, что, делясь с одним из его последователей результатами моих специальных изысканий, я как бы отдаю дань уважения великому ученому.

Он позвонил. На пороге вырос Ферраджи.

— Кофе! — приказал Ле-Меж.

Он протянул нам пестро раскрашенный ящичек с египетскими папиросами.

— Я никогда не курю, — пояснил он при этом, — но иногда сюда приходит Антинея. Это ее папиросы. Угощайтесь, господа!

Я всегда питал отвращение к этому голубому табаку, который дает возможность любому парикмахеру с улицы Мишодьер создать себе иллюзию восточных наслаждений.

Но, в сущности, эти отдающие мускусом папиросы не лишены приятности. К тому же, запас моего собственного английского табаку давно уже иссяк.

— Вот комплект номеров «Vie Parisienne», — сказал мне Ле-Меж. — Займитесь ими, если они вас интересуют, пока я буду беседовать с вашим другом.

— Милостивый государь, — ответил я довольно резко, — я не был, правда, учеником Берлиу, но, тем не менее, разрешите мне послушать ваш разговор. Я не теряю надежды найти его занимательным.

— Как вам будет угодно, — сказал маленький человек.

Мы устроились поудобнее. Ле-Меж уселся за свой рабочий стол, оправил свои манжеты и начал так: — Как бы ни была велика моя слабость к полной объективности в вопросах научных, я не могу, однако, совершенно отделить мою собственную биографию от истории жизни Клито и Нептуна. Я жалею об этом, но, вместе с тем, горжусь. Я сам ковал свою судьбу. Уже с самых ранних лет меня поражало необыкновенное развитие, которое получили в девятнадцатом веке исторические науки. Я понял, куда вел мой путь. И, вопроеки всему и наперекор всем, я пошел по этому пути.

«Повторяю: вопреки всему и наперекор всем. Не имея никаких других ресурсов, кроме своей любви к труду и личных качеств, я добился, на конкурсе 1880 года, эфедры истории и географии. То был, поистине, великий конкурс.

Среди тринадцати кандидатов, успешно выдержавших его, были люди, ставшие потом знаменитостями: Жюльен, Буржуа, Ауэрбах. Я не сержусь на своих коллег, находящихся ныне на вершине официальных почестей: я читаю с состраданием их сочинения, а жалкие заблуждения, на которые их обрекает недостаточность их документальной осведомленности, могли бы вознаградить меня за все неприятности моей университетской карьеры и наполнить мою душу насмешливой радостью, если бы я не чувствовал себя, уже с давних пор, гораздо выше всех этих удовольствий мелкого самолюбия.

Меня назначили преподавателем в Лионский лицей, где я познакомился с Берлиу и начал следить, с захватывающим, почти страстным интересом, за его трудами по истории Африки. В то время у меня зародилась мысль об одной чрезвычайно оригинальной теме для докторской диссертации. Речь шла о параллели между берберийской героиней седьмого века боровшейся с арабским завоевателем Кахеной, и героиней французской, отразившей завоевателей-англичан, — Жанной д'Арк. И вот я предложил филологическому факультету Парижского университета диссертацию на тему: «Жанна д'Арк и туареги». Уже одно это название вызвало во всем ученом мире бешеную бурю саркастических криков и взрыв глупого смеха. Друзья предупредили меня, по секрету, о том, как было встречено мое предложение.