Атлантида

Не успел он додумать до конца эту мысль, как стул под ним куда-то поехал и его, электротехника и дремлющего коммерсанта с силой швырнуло к перилам, а тайный советник, профессор и другие пассажиры, сидевшие напротив, опрокинулись назад. Сам по себе инцидент этот был довольно комичен, но смеяться никому не хотелось.

Появился один из тех стюардов, которые были всегда на виду, и, словно в утешение пострадавшим, обнес их испанским виноградом из неистощимых запасов корабельных кладовых.

— Когда мы прибудем в Нью-Йорк? — спросил кто-то, и все глаза — в них читались смятение и страх — обратились к стюарду, но тот промолчал, хотя всегда отличался учтивостью.

Стюард полагал, что любая определенность в ответе означала бы вызов судьбе. То же чувство владело и пассажирами. В их нынешнем положении уже сама мысль, что в один прекрасный день под ногами у них в самом деле вновь окажется суша, казалась глупой сказкой.

Как-то странно вел себя невысокий толстяк, которому в первую очередь были предназначены лекции электротехника. С озабоченным лицом он все время делал какие-то замечания и то и дело с опаской поглядывал в ту сторону, где буйствовала стихия. Мрачный испытующий взор его маленьких внимательных глаз беспрестанно устремлялся то к верхушкам мачт, продолжавших описывать дуги — с левого борта на правый, с правого — на левый, то в страшной тревоге — к водным массам, набиравшим постепенно, с пугающим однообразием высоту. Фридрих начал было потешаться в душе над трусостью этой жалкой сухопутной крысы, но кто-то из пассажиров рассказал ему, что толстый господин — капитан барка, который каких-нибудь три недели назад после длившегося три года кругосветного плавания привел свое судно обратно в Нью-Йорк. А сейчас, повидавшись в Европе с женой, он возвращался в Нью-Йорк, чтобы начать новое путешествие — такое же и на такой же срок.

Размышляя о боязливом мореплавателе, чей характер так не соответствовал требованиям его полной лишений профессии, Фридрих спрашивал себя, что может такому человеку служить прочной основой в жизни и в браке; затем он поднялся, чтобы побродить немного без всякой цели. Вынужденная праздность во время поездки по морю приводит, особенно при плохой погоде, к тому, что пассажир, исчерпав все впечатления, которые может ему подарить корабль, снова и снова идет по тому же кругу. Так и Фридрих, после того как он бесцельно поднимался и спускался какое-то время по лестнице, очутился наконец на мягком сиденье той парадной курительной комнаты, которую не жаловала основная масса курильщиков и в которой вчера обедал безрукий артист.

Вошел Ганс Фюлленберг, спросивший, не предназначен ли этот салон для курения. Затем, распространяясь о погоде, он стал излагать довольно мрачные мысли.

— Кто знает, чем это все еще кончится, — сказал он. — Чего доброго, вместо Нью-Йорка угодим в какое-нибудь убежище в Ньюфаундленде.

Фридрих не откликнулся на эти слова, и Фюлленберг стал подыскивать другую тему для беседы.

— А что с вашей дамой? — спросил Фридрих.

— Моя дама изрыгает свою душу, если таковая у нее вообще наличествует. Я уложил ее в постель два часа назад. Эта англичанка превратилась в чистокровную американку. Ну и наглая, доложу я вам! Дальше ехать некуда. Сначала я должен был растирать ей лоб водкой, а потом она спокойненько влила ее в себя, затем мне пришлось расстегивать ей воротник. Она, кажется, считает меня массажистом, которого нанял для нее супруг. В конце концов мне все это надоело. К тому же в ее скрипучем будуаре у меня самого всю душу выворотило. И вся поэзия к чертям полетела. Между прочим, она показывала мне карточку своего нежно любимого нью-йоркского муженька. По-моему, у нее в Лондоне еще один имеется…

Речь Фюлленберга прервал first call for dinner,[17] который изо всех сил подал стоявший у лестницы горнист и который сразу же был поглощен плотным воздухом и шумящими волнами.

— А еще, — сказал в заключение молодой человек, — она вызвала к себе доктора Вильгельма.

В салоне было пустынно. Не видно было ни капитана, ни кого-нибудь из офицеров: из-за дурной погоды они не могли отвлечься от своих обязанностей. С помощью деревянного приспособления поверхность стола была разделена на участки с перегородками: они предохраняли тарелки, стаканы, рюмки и бутылки от скольжения. Иногда было слышно, как в кухне и буфетной вдребезги разбивались стопки тарелок и прочая посуда. За столом сидели всего человек двенадцать-тринадцать, и среди них Хальштрём и доктор Вильгельм. Потом в зал с шумом ворвались картежники. Их лица пылали, и выигрыш одного из них был сразу же превращен в бутылку французского шампанского. Несмотря на ужасную погоду зазвучала бравурная музыка. В этом было что-то кощунственное — ведь «Роланд» время от времени застывал, содрогаясь, на месте. Казалось, что он налетал на риф, и один раз даже из-за этого возникла паника среди палубных пассажиров. О ней старший стюард Пфунднер принес известие в салон, куда ужасающие крики ополоумевших людей проникли несмотря на шум разъяренных волн, стук тарелок и музыку.