Атланты и кариатиды

Максим впервые увидел дочь в этом пальто. Крайностей он не любил ни в архитектуре, ни в одежде. Но Вете удивительно шло это макси-пальто. Оно делало ее еще более высокой и царственно-величавой. Однако он подумал: откуда они с матерью взяли такие деньги? Пальто да еще меховая шапка — это не меньше, чем два его месячных оклада. Огорчило, что у Веты проявляются материнские черты. Еще недавно она вместе с ним, отцом, подсмеивалась над пристрастием матери к тряпкам. И вот уже сама такая. Даже пахнет от нее не так, как раньше, раньше это был свой, привычный, кажется, еще с пеленок, запах — неповторимый запах родного ребенка. А теперь почуялось что-то чужое — незнакомые духи, табак…

Когда Вета отступила, Максим оглядел ее, и у него больно сжалось сердце, сжалось оттого, что не почувствовал прежней радости от встречи с дочерью. Появились тревога и предчувствие, что он теряет и дочку.

Насторожило то, с каким вниманием следили за их встречей Леонора и Лена.

Но Вета весело щебетала, беззаботно кружила по комнате, не снимая пальто.

— Пойдемте, девушки, ужинать в «Юбилейный», — предложил Максим.

Не впервые он приглашал Вету и ее подруг обедать или ужинать. За столом люди как-то полнее раскрываются. А его всегда интересовало, чем живет молодежь, рабочая, студенческая. Интересовали ее настроения, вкусы, мода.

— Иди заказывай, папа. Мы придем.

Так уже делали: девушкам надо было переодеться, подкраситься.

Закуска и напитки давно стояли на столе.

Максим ничего не тронул. Курил и смотрел, как танцуют редкие пары. Сначала еще пытался представить, как пойдет танцевать с недотрогой Леной, как расшевелит ее, сорвет маску и увидит обыкновенную девушку, которая больше, чем о Бетховене и Шопене, думает о поклонниках.

Распускалось в тепле желе заливного языка, а Веты и ее подруг все не было.

И вдруг он понял — странно, как не догадался раньше! — что девушки не придут, придет одна Вета. Нет, не одна — с н и м. Не случайно она была так возбуждена, и не случайно с таким интересом наблюдали за их встречей ее подруги.

В первую минуту им овладело любопытство: какой он? А потом появились душевная боль и грусть. Предчувствие не обмануло. Это потеря. Еще одна. Мужайся, отец, и считай, что это не потеря, а приобретение — таков закон жизни.

Максим налил коньяка (себе он заказал коньяк, девушкам — бутылку венгерского токая) и выпил залпом. Закурил новую сигарету.

Когда графинчик опустел, поспешно подошла официантка — острый у девушки глаз. Сочувственно спросила:

— Нет ваших?

— Вы верите в предчувствия, Надя?

— Верю, — серьезно ответила девушка.

— Вот и у меня оно появилось. В общежитии. Туманное. А теперь я твердо знаю. Они не придут. Нет, дочь придет. Но не с подругами. С женихом.

— Так это же хорошо, — наивно обрадовалась девушка за свою незнакомую сестру. — Разве вы не рады?

— Я? Очень. Но если мне захочется спустить будущего зятя с лестницы, не зовите милицию, Пожалейте. Я служу в высоком учреждении.

Официантка не рассмеялась, не поняла шутки, посмотрела на него с опаской.

И тут он увидел Вету.

Она шла от лестницы через зал в длинном, не то эстрадном, не то свадебном платье из материи «снежинка» — на белом фоне звездочки, которые при движении, когда менялся свет, причудливо играли, казалось, срывались и летели во все стороны, как искры. Эта снежная искристость ткани хорошо контрастировала с черными, как уголь, волосами, как бы небрежно разбросанными по плечам.

На Вету смотрели все, мимо кого она проходила.

Максим на миг тоже залюбовался дочерью, подумал, что у девушки недурной вкус. Но тут же вспомнил, что такой же вкус у ее матери. И сразу перевел взгляд на н е г о.

Он тоже одет по-свадебному: черный костюм, галстук-бабочка в синий горошек, из кармашка торчит уголок такого же платочка.

Но прежде всего поразило сходство этого парня с Вадимом Кулагиным — такой же высокий, хотя ненамного выше Веты, с длинными, по современной моде, каштановыми волосами.

Максим сперва почти испугался: неужели брат? Не любил таких, как в романах, неожиданностей в жизни.

Сходство Ветиного жениха с Кулагиным почему-то сразу вызвало на поверхность ту неприязнь, почти враждебность к нему, которая появилась в глубине души, как только мелькнула мысль, что дочка придет не с подругами — с н и м.

Неприязни в себе к людям он боялся, потому что никогда не умел скрыть своих чувств, они сразу становились видны. Сперва возникло инстинктивное желание воспитанного человека подняться им навстречу. Но неприязнь заглушила это желание, и он не тронулся с места.

Они остановились возле стола, и Вета, не смущаясь, весело, очевидно, чтоб скрыть волнение, представила:

— Папа, это мой жених. Полюби его так, как любишь меня.

Максим молча, проницательно смотрел на юношу. А за ним следили официантки.

Жених как будто наконец догадался, чего от него ждут. Склонил голову в поклоне, глухо, но четко назвал свое имя:

— Корней.

Максим громко и почти грубо, как на допросе, спросил:

— Фамилия?

— Прабабкин.

Неприязнь сразу начала оседать, как песок во взбаламученной воде.

Максим встал и протянул руку.