Атлас памяти

Одно лето я так и называю: фенечковое. Они плотно обвивали мои руки, некоторые из них пообтрепались и поблёкли под августовским солнцем. Мне было известно значение каждой из них, и при этом ни разу не довелось автостопить всерьёз. Только сити-стоп и бесконечные Транссибы понимания междумной и дарителями.

Я помню долгий, скрежещущий звук, когда ножницы перерезали все эти разноцветные провода. Эти маленькие гордые гордиевы узлы просто нуждались в лезвии. Так было надо. Рукам сразу же стало холодно и беззащитно.

А эфир продолжался и продолжается до сих пор.

Мне очень хотелось сделать татуировку в виде мантры на запястье. Обручиться и обвенчаться со Словом. Если мне хочется, я делаю.

Сейчас на моём запястье действительно есть татуировка. Её почему-то никто не видит, кроме меня.

Потому что я больше люблю молчание, чем слова.

Хочешь чаю?

Говорят, людей опасно пускать в свою душу, показывать им свою изнанку, они все испортят, нагадят и вытопчут. Пусти незнакомца в комнату и получи антибонусом сломанный ноутбук и развалившийся стеллаж. Человек не виноват, что ты не предупредил его о неудобно расположенном проводе и сделал из своих книгдженгу: вынь один книжный кирпичик, и всё развалится. Не могу сказать, что все помещения моего мира оборудованы для гостей. Однако, я могу приглашать людей в некоторые из них, обладая уверенностью, что они не навредят, не украдут-стены слишком прочны, а обстановка проста и бесхитростна. Или это только я вижу многотомник истории, спрятанный в обычной рамке с незатейливой картинкой, или я просто впускаю верных. Или они просто понимают сами, что единственное, что здесь можно сломать – это собственные головы о мои голые стены.

В чае, которым я угощаю гостей, нет места для агрессии. Зато есть место корице, чабрецу и деталям сахарного кубика-рубика по желанию. И таким разговорам, без которых можно выпить чай и повкуснее где-нибудь ещё.

Цветы на рельсах

Моя любовь к поездам закончилась преждевременно.

Не из-за таджика, предлагавшего мне гашиш в пыльном солнечном тамбуре. Не из-за плачущих детей. Не из-за проводника, сделавшего мне непристойное предложение и полночи колотившего в запертое купе кулаком и бутылкой водки. Не из-за мертвенно-бледной спины на верхней полке, под которой было страшно спать. Не из-за храпа, зубовного скрежета, китайских яств или дурно пахнущих ног. Не из-за того, что я никогда не могу нормально уснуть в поездах.

Толи плейлист совершенно не подходил моему настроению на ближайшие восемь часов, то ли явь была кошмарнее, чем сон. Помню, что хотелось подбегать к прохожим и спрашивать: «Извините, вы не знаете, где здесь ближайший телепорт»? А потом ты покупаешь мне авиабилет, и мама, ожидавшая моего звонка с чужого вокзала, слышит поворот ключа и держит стул наготове, чтобы треснуть мнимого домушника. Утром я меняю в райдере «поезд-купе» на «самолёт».

Небо из окна самолёта было как на уроке труда в шестом классе: картон и приклеенные звездочки из фольги. Бумажным было всё: крыло, одна десятая плейлиста, и я тоже.

Моей любви к поездам едва ли исполнилось семнадцать. Уколовшись одним шприцом с вокзальным героинщиком, она бросилась под поезд, в котором ехало мое отсутствие, с моим именем и билетом.

Я не очень хорошо понимаю, какие цветы в таком случае бросают на рельсы.

Гранатовое сердце

Проснуться в полдень от недовольного мява голодного кота. Ощутить ломоту в мышцах от сна на неудобном прокрустовом матраце. Подняться и практически сразу завалиться обратно. Похмельная мигрень имеет куда больше шансов повалить вас на кровать, чем страстный любовник.

Что было этой ночью? Ядрёный коктейль «рядовая пьянка», вдруг переименованный в «пьянка, из ряда вон выходящая». Ингредиенты его безжалостно просты: милая беседа с близкими друзьями, перерастающий в дикий гогот и вызов сатаны в домашних условиях; убористый почерк опьянения в мыслях, шатающейся походкой переходящий в антикаллиграфическую мазню врача-левши под психотропами; темнота, сменившаяся полной потерей цвета. Миловидная трёхлитровая бутыль медовухи, к которой присоединилось купленное у грузин после комендантского часа пыльное вино, вывихнутая из закромов и сусеков палёная водка и (сюрприз!) невесть откуда материализовавшаяся настойка из мёртвых пчёл. Кто-то «шел, упал, очнулся, гипс», а кто-то, представьте себе, пчела: «строил соты в печной трубе, опа, взрыв, и я настойка». Мы пили за смерть, смерть пила за нас. Не помню, кто громче смеялся.

Чем быстрее были мои всё ещё некрепкие шаги по направлению к метро, чем пронзительнее ветер сдувал с моего лица паутину похмелья, чем мучительней и больнее становилось за бесцельно прожитый будущий день, в котором я и полезные дела никак не желали творить друг друга, тем яснее приходило ко мне осознание, что это в последний раз.

За это осознание надо выпить, верно?

Я поднимаю за каждого читателя хрустальный бокал свежевыжатого гранатового сердца.

Твоё отсутствие

Я люблю твоё отсутствие. Это не значит, что я не хочу тебя видеть или не люблю тебя.