Атомная база

Дом спал, а может, никого не было дома. Я обошла комнаты и зажгла свет, чтобы посмотреть, что нужно будет сделать завтра утром. Никаких следов гостей я не заметила. И хотела уже пойти к себе, когда услышала, что на втором этаже открылась дверь, и вдруг в голубом свете ночника на лестнице появилась прекрасная дама. Она спускалась вниз, прямо ко мне. На ней была пышная меховая шуба с широкими рукавами и длинное вечернее платье, белые туфельки на пробковых подошвах, толщиной в ладонь, без носков, из вырезов выглядывали окрашенные в красный цвет ногти. Длинной белой рукой, усыпанной драгоценностями, она придерживала на груди шубу; волосы ее — причудливое сочетание естественных локонов и изысканного парикмахерского искусства — спускались на плечи; лицо раскрашено, губы цвета запекшейся крови, почти черные, черты лица застыли, как у лунатика.

Мне показалось, что я снова вижу передвижной кинематограф в нашем поселке. Во всех голливудских фильмах появляется такая женщина, очаровывающая крестьян и жителей мелких селений. Это существо занимает почетное место на страницах киножурналов, которые можно встретить в домах, где нет даже канализации.

И вдруг я понимаю — это не прекрасная дама, а ребенок. Это Альдинблоуд в фантастическом наряде спускается вниз.

— На кого ты похожа, Альдинблоуд? Что за кинодиву ты изображаешь, девочка? Ты хотела напугать меня?

Она даже не взглянула в мою сторону и продолжала идти, как во сне, прошла мимо, ничего не видя и не слыша, и направилась к выходу. Когда она коснулась двери, я схватила ее за руку.

— Альдинблоуд, ты бредешь во сне?

Она посмотрела на меня блестящими, холодными, как у тролля, глазами.

— Оставь меня! Пусти!

— Не можешь же ты, девочка, уйти из дому одна, под утро!

— Нет, я пойду, — тихо сказала она. — Я только что вернулась. И опять уйду. Я была на балу. И пойду на бал.

— Пешком, в таком платье? В снег и слякоть?

Она посмотрела на меня взглядом не то безумной, не то кинозвезды и совершенно спокойно сказала:

— Тебе хочется знать, куда я собралась? Изволь, я иду топиться.

— Что за глупости, Альдинблоуд?

— Глупости? Ты называешь смерть глупостью?

Она хотела открыть дверь, но я крепко держала ее за руку.

— Это глупо, девочка. Я не пущу тебя, пока не поговорю с твоим отцом.

— Ха! Ты думаешь, он будет сидеть в праздник дома, в этом отвратительном доме, среди этих отвратительных людей?

— Подожди, Альдинблоуд. Давай поговорим.

— Никогда не бывать тому! — И как бы в подтверждение этой фразы из саги, она бросилась на меня. Она несколько раз ударила меня сжатыми кулаками так, как это делают дети, потом начала кусаться. Но я ее не выпускала. Поняв, что ей со мной не сладить, она перестала драться и отступила в гостиную. Она стояла посреди комнаты, манто упало, обнажив узкие плечи. Распластавшаяся на полу меховая шуба напоминала волшебную шкуру. Передо мной стояла маленькая угловатая девочка, движения ее были неуклюжи, как у теленка. Она забилась в угол дивана, съежившись так, что подбородок касался колен, закрыла сжатыми кулачками глаза и заплакала, то громко рыдая, то жалобно всхлипывая, как обиженный ребенок. Я поняла, что теперь это не игра. Или уж очень тонкая игра.

Я подошла к ней как можно осторожнее.

— Что случилось? Разве ничего уже нельзя сделать? Чем я могу тебе помочь?

Она отняла кулачки от глаз и стала потрясать ими в воздухе, будто сбивала масло сразу в двух маслобойках, сморщилась, словно от боли, и застонала:

— О-о, я беременна!

— Вот мерзавцы! — первое, что я сказала. — Это на них похоже.

— Он весь вечер не танцевал со мной, даже не посмотрел на меня, и подумай, какая свинья: повез с бала домой жену. Уж тут-то он мог бы пощадить меня, я ведь не заслужила с его стороны такой низости. Свою жену, можешь ты себе это представить? А я уже шесть недель беременна.

— Хорошо, Альдинблоуд, что ты мне все это рассказала. Теперь подумаем, что делать.

— Я хочу, хочу утопиться. Как мне теперь жить? В школе меня будут дразнить, мать убьет меня, премьер-министр продаст меня в публичный дом в Рио-де-Жанейро, а мой дедушка предпочел бы лишиться своей фабрики сельдяного масла, чем услышать об этом. Над отцом будут смеяться в альтинге и в университете, служащие «Снорри-Эдды» станут хихикать у своих счетных машин, когда он будет проходить мимо. А коммунисты во время демонстраций начнут кричать перед нашим домом: «Дочь капиталиста — маленькая шлюха».

— Я могу поклясться, что ни один коммунист не знает такого гадкого слова. На языке всех хороших людей это называется «быть в интересном положении». На твоем месте я бы пошла к отцу, он человек без предрассудков.

— Никогда, пока я жива, я не навлеку на него такого позора.

— Ну, он справлялся и с большими трудностями. Люди из хорошего общества с высокими моральными принципами и с тонкими нервами, когда с их дочерьми случается такое, посылают их за границу. У нас, простых людей, нет таких возможностей, и мы рожаем. Могу тебе признаться, девочка, я, кажется, тоже беременна.