Атомный конструктор №1

«Впервые в практике ядерных испытаний встал вопрос о вынужденной посадке самолета с термоядерной экспериментальной бомбой громадной мощности взрыва. На запросы экипажа о его действиях с Центрального командного пункта следовал ответ: «Ждите».

Необходимо было обсудить рекомендации.

В связи со сложившейся ситуацией на ЦКП было утрачено спокойствие, последовала серия советов, вопросов и предложений».

Несложно догадаться, что за внешне мало эмоциональной констатацией: «было утрачено спокойствие», стояла драматичнейшая ситуация, чреватая трагедией. Вынужденная посадка с реальной мегатонной бомбой на борту!

При всем кажущемся обширном спектре «советов и предложений», реальных вариантов было всего два: сбрасывать бомбу в неактивном режиме, куда бог пошлет, или сажать самолет-носитель вместе с бомбой.

Тот же Куликов подробно описывает волнение и тревогу Курчатова, его «пристрастный допрос» Харитона: не сработают ли при посадке капсюли-детонаторы, не выдадут ли команду на подрыв барометрические датчики высоты, и прочее… Но лишь считанные люди на Центральном командном пункте, знающие РДС-37 как свои пять пальцев, понимали, что острые вопросы этим не ограничиваются — посадка-то оказывалась нерасчетной.

Капсюли действительно были тогда самым слабым, пожалуй, элементом заряда с точки зрения обеспечения его аварийной безопасности. Тогдашние капсюли содержали азид свинца, а это инициирующее взрывчатое вещество весьма чувствительно к удару. Но капсюли — элемент маленький, массовый и уже поэтому — хорошо отработанный, с большой статистикой по срабатыванию в различных условиях.

Бародатчики тоже были не так глупо устроены, чтобы сработать «за здорово живешь» при посадке. Что же до самой вынужденной посадки, то она — с габаритно-весовыми макетами атомных бомб — отрабатывалась всеми летчиками особого Багеровского полигона № 71 под Керчью многократно. Так что методически экипаж Головашко был вполне подготовлен.

А психологически?

Вроде бы — тоже.

Хотя.

Одно дело — инертный макет, который не может взорваться никак, и другое дело — бомба, которая взорваться может.

Да еще и как!!!

Экипажу носителя не положено волноваться «по уставу». Однако ученые — не летчики, и они волновались без меры.

А Фишман?

Уж он-то имел все основания волноваться вдвойне. Во-первых, он тут был главной конструкторской фигурой — по фактическому положению дел. Во-вторых, он был автором основной конструкторской идеи, и в случае неудачи легко мог стать «стрелочником» независимо от конкретной меры вины. Тем более, что психологический прецедент уже был: Харитон заколебался при сомнениях Курчатова и всю ответственность за сборку возложил на Давида Абрамовича, почему Фишман и оказался на полигоне. А мысль, что если уж грохнет, то отвечать Фишману перед кем бы то ни было вряд ли придется, грела не очень…

Надо было принимать решение всем вместе. Курчатов, Харитон (тоже присутствовавший на ЦКП), вызванные на командный пункт Сахаров и Зельдович нервно совещались. А рядом были Сербин, Неделин, Василевский, Завенягин, Ванников.

Особый крест нес, конечно, Курчатов — последнее слово принадлежало ему. Авиаторы доложили руководству, что вынужденная посадка самолета-носителя с несброшенной термоядерной бомбой возможна. Но как сообщает С.М. Куликов:

«При этом было отмечено, что оценка поведения заряда в условиях вынужденной посадки при неизбежном воздействии перегрузок (посадочный вес самолета теперь был существенно выше, чем при «штатной» посадке. — С.К.) может и должна быть дана его разработчиками с учетом особенностей физической схемы и конструктивного исполнения».

Круг замкнулся: сажать самолет авиаторы брались, а брать на себя ответственность за последствия — нет. Впрочем, их можно было понять — бомба для них была, конечно же, «черным ящиком».

Но все обошлось благополучно.

ВЫНУЖДЕННАЯ и потрепавшая нервы «репетиция» отложила новую попытку всего на сутки с небольшим, и уже 22 ноября тот же носитель с тем же экипажем в 8.34 ушел на выполнение боевого задания. На этот раз оно было выполнено и увенчалось полным и громким — во всех отношениях — успехом.

Фишман находился на смотровой площадке. Это был небольшой помост рядом со штабом испытания, расположившимся в одном из лабораторных корпусов на «М» (городке испытателей на берегу Иртыша). Тут же были Сахаров, Зельдович, математик Гельфант и другие. Все напряженно ожидали часа «Ч».

Из репродуктора доносился голос диспетчера, проводившего отсчет времени.

— Самолет на боевом заходе. До сброса осталось пять минут.

— Четыре минуты.

— Три.

— Две.

— Одна.

— Ноль! Бомба сброшена.

— Парашют.

Бомба была сброшена на парашюте на высоте 12 километров и подорвана на высоте 1550 метров. А.Д. Сахаров наблюдал взрыв не по инструкции — как только здания и горизонт осветились отблеском вспышки, он развернулся к точке взрыва:

«Я увидел, — писал он потом, — быстро расширяющийся над горизонтом ослепительный бело-желтый круг, в какие-то доли секунды он стал оранжевым, потом ярко-красным; коснувшись линии горизонта, круг сплющился снизу.