Атташе

Свет ударил внезапно, испепеляющим белым потоком. Я закричал и закрыл лицо руками, в голове как будто взорвался фугасный снаряд, и мне ничего не оставалось, как рухнуть на койку и вцепиться зубами в подушку, потому как второй раз позволять себе слабость я не собирался.

— Какого… — раздался голос Феликса, — Очнулся? Ну, хорошо… А нет, ни черта хорошего! Сестра-а-а-а! Позовите доктора, тут пациент бинты сорвал! Боже, поручик, не кретин ли ты после этого? На кой черт ты сорвал повязку? Ты думаешь, ее тебе в качестве украшения намотали? Это госпиталь, а не цирк-шапито!

Феликс, госпиталь — по крайней мере, это прояснилось. Я всё еще боялся убрать ладони от глаз, и так и лежал скорчившись. Но спросить — спросил:

— А как мы…

— Прорвались к Арлингтону, легионеры нас встретили с распростертыми объятьями. Васин лихо принялся ровнять с землей оборону федералистов, наш бепо пришелся очень кстати. Арлингтон взяли следующим утром, сейчас туда возвращаются жители, кафры помогают им разбирать завалы. Ну, а меня, тебя, Желткова и еще пару бедолаг определили сюда — в Генисаретский госпиталь. Двадцать верст от линии фронта. Сестрички премиленькие, и доктор Бахметьева — тоже.

— Бахметьева? Из Империи, что ли?

— Знаешь ее?

— Нет, в первый раз слышу, — звон в голове потихоньку стихал.

— А она вроде как тебя знает. Заботилась о тебе, как ангел небесный, я пытался приударить, но бросил это дело — не про нашу честь сия премиленькая вдовушка… А молоденькая, а хорошенькая! И фигурка, и ножки, и глаза — ну чисто ягодка!

Феликс явно шел на поправку, раз рассуждал о дамах. Однако спросить было не лишним:

— Сам-то ты как?

— Да нормально. Заживает как на собаке. О, а вот и перевязка твоя пришла! — обрадованно закончил он, — Доброго дня, доктор Бахметьева!

Я услышал чью-то легкую походку, и молодой женский голос, приятный, смутно знакомый, проговорил:

— Я сейчас задерну шторы, и вы сядете ровно, и уберете руки. Глаза не открывайте, для вас сейчас это вредно, — мне почудились взволнованные нотки, я всё пытался понять, где слышал этот тембр.

Мешала легкая хрипотца говорившей — может быть, она была простужена? Прохладные ладони взяли меня за запястья и развели мои руки в стороны. Ярко-красный свет обжигал, но сквозь веки это было терпимо.

— Ну вот, еще и шов чуть не разошелся… Очень хорошо, что вы пришли в себя, но зачем же срывать повязки?

— Я… Испугался. Очнулся — ничего не вижу. Запаниковал, — мысль о том, что признаваться женщине в своем страхе — невместно, пришла позже, — Какие у меня перспективы, доктор?

— Я не доктор, а фельдшер, — мягко поправила меня Бахметьева, — Это меня пациенты госпиталя решили повысить в звании, самочинно. Перспективы у вас хорошие — через пару дней сможете ночью ходить без повязки, светочувствительность вернется в норму. Раны ваши заживают хорошо, только не стоит больше срывать повязки, иначе на лице останется большой шрам.

Кажется, я только сейчас почувствовал неприятные ощущения на щеке, скуле, в районе виска. До этого общее паскудное состояние как-то скрадывало боль и маскировало симптомы. Теперь же жгучая ломаная линия на коже чувствовалась в полной мере. Ну, не везет моей физиономии — если серьезная рана, то обязательно страдает портрет!

— Что, доктор, красавцем мне не быть? — усмехнулся я, и тут же цыкнул зубом, сдерживая матерщину — разговаривать мне нужно было теперь тоже весьма осторожно.

— Ой, да бросьте вы, — совсем как-то по-девичьи откликнулась Бахметьева, и мне снова показалось, что я не раз и не два уже слышал ее голос, просто в обстоятельствах абсолютно иных, никак не связанных с войной, Наталем и Федерацией, — Говорят же, что шрамы украшают мужчину. И вам идет борода…

Кажется, она смутилась, произнося последнюю фразу? Или мне показалось? Так или иначе — фельдшер обработала рану, наложила повязку, и, шурша платьем, удалилась.

— Слушай, поручик! Она совершенно точно тебя знает! Так смотрела, так смотрела — думал, сейчас заплачет, до того ей тебя жалко было! Эх, на меня б она так смотрела — женился бы, а?

Саркастический смешок был ему ответом. Феликс — и женился бы?

— Ну-ну, — сказал я.

— А что — ну? Чего ты нукаешь? — Карский, кажется, развлекался вовсю.

— Твоя полигамная натура мне хорошо известна, Феликс. И если уж эта Бахметьева не повелась на мощную харизму и импозантность некоего героического разведчика — то, пожалуй, тебе стоить оставить ее в покое. Неужели тут больше нет дам?

— Девушки гемайнов — они… Ну, пристрелят еще! — взгрустнул Феликс, — И все эти Клаасы и Рупрехты бородатые — снимут скальп с макушки до самой задницы, и скажут что так и было. Больно серьезные! Эх, сейчас бы в Мангазею, да на танцульки… А мы тут с тобой, как два кретина, в этом Генисарете…

Что-то металлически задребезжало, запахло едой, скрипнула дверь.

— Кушать будешь? Дуняша готовила. Кста-а-ати, есть ведь Дуняша! — тут же повеселел Карский, — И женщина роскошная, и говяжий бульон отличный, и гренки — тебе в самый раз!

Мой желудок издал восхищенный стон.

— Буду! — сказал я, — Только придется тебе кормить меня с ложечки.

* * *