Аттила, Бич Божий

— Вот как? Что ж ты сразу-то не сказал? Конечно, я хочу его видеть. Пусть его сейчас же приведут сюда.

Введенный суреной в Большой зал дастагердского дворца Юлиан (раскрывший лишь свое имя и военное звание) открыл рот от удивления. Стены зала украшали сверкающие римские трофеи — оружие и доспехи, более трехсот штандартов и орлов.

— Эти достались нам после сражения при Каррах, где мы сокрушили войско Красса; произошло это пятьсот лет назад, — сказал сурена на превосходном греческом, указывая на ближайшие знамена. — Это — штандарты армии Валентиниана, капитулировавшей перед нами в Эдессе тремя столетиями позже. А вот эти принадлежали бежавшим с поля боя легионам твоего тезки Юлиана; случилось это всего восемьдесят лет назад, когда некоторые из ныне живущих были еще младенцами. Догадываешься, зачем я показываю тебе все эти вещи?

«Вряд ли он хочет унизить меня напоминаниями о более чем скромных достижениях Рима в боях против персидских царей», — подумал Юлиан. Этот галантный советник, решил он, судя по всему, принадлежит к высшей персидской касте, представители которой чтят храбрость, правду и честь в не меньшей степени, чем римляне, да и обходится он со мной вежливо и предупредительно.

— Честно говоря, нет, господин, — ответил он.

— Я хотел, чтобы на этом наглядном примере ты понял всю бесполезность войны между нашими двумя великими народами, — продолжал сурена. — Что дал Риму и Персии, великим цивилизованным державам, этот многовековой конфликт? Смерти бессчетных тысяч молодых людей, разрушение красивейших городов, превращенные в пустыни плодородные земли, казна, опустошенная дорогостоящими войнами, — вот оно, наше наследство. Это противостояние ни йоты не дало ни одной из сторон; от него — одни лишь потери. Риму и Персии следует быть союзниками, а не врагами; стань мы таковыми, мы бы несметно обогатили друг друга.

— Согласен с каждым вашим словом, господин, — осторожно сказал Юлиан, впечатленный очевидной искренностью советника, но понимавший, что когда-нибудь тот забудет о любезностях и устроит пленному пристрастный допрос. Долго ждать не пришлось.

— Что же ты тогда делаешь посреди персидской Армении? — в голосе сурены зазвучали резкие нотки.

Этот человек способен распознать любую ложь, решил Юлиан и ничего не ответил.

— Твое молчание говорит само за себя, — твердо произнес сурена. — Ты шпион, как я и думал. — Он окинул Юлиана оценивающим взглядом. — Ты откроешь мне все подробности своей миссии, — продолжал он спокойным тоном. — Кроме того, расскажешь все, что знаешь о состоянии обеих римских империй, действенности и готовности их армий, их сильных и слабых сторонах, амбициях и планах правителей и военачальников.

— Я мало что знаю о политике Рима, и вряд ли в этом смысле буду вам полезен. Кроме того, я бы предал доверившихся мне людей, расскажи я вам то немногое, что знаю, или сообщи хоть какую-то информацию касательно своего пребывания в Армении; ведь все, что мне известно, может быть использовано против моей страны.

— Благородные слова. Нечто похожее, наверное, говорил и ваш Регул. Но поверь мне, ты, в конце концов, расскажешь мне все. Либо добровольно, либо… — Он нахмурил брови. — Я весьма расстроюсь, если придется подвергнуть столь отважного молодого человека, как ты, пыткам. Они… очень эффективны. Выбор — за тобой. Но, чтобы помочь его сделать, я тебе кое-что покажу. Следуй за мной.

* * *

Небольшая процессия — сурена, Юлиан, трое стражей с факелами, тюремщик и кастелян — спустилась по грязной и сырой лестнице мрачной дастагердской государственной тюрьмы и, прошествовав по длинному коридору, остановилась у зарешеченной камеры, каких в подземелье было не меньше дюжины. Тюремщик отпер и широко распахнул дверь, и взору Юлиана предстала не убогая дыра, какую он ожидал увидеть, а освещенная масляными лампами просторная комната, увешанная богатыми коврами и обставленная мягкими диванами, на одном из которых лежал мужчина в дорогом, хоть и слегка грязном, шелковом платье. Узник зашевелился и уже через мгновение принял сидячие положение.

— Он из знатной семьи и содержится в условиях, соответствующих его положению, — сказал сурена. — Даже оковы его — серебряные.

— Какое преступление он совершил?