Аустерлиц

в память, сказал Аустерлиц, что эти звери, запертые здесь, и мы, их зрители, представители человеческой породы, смотрим друг на друга «à travers line brèche d’incomprechension».[45] Каждые вторые или третьи выходные месяца, продолжил свой рассказ Аустерлиц, направив повествование в другое русло, Мари проводила у своих родителей или родственников, у которых были многочисленные загородные дома — у одних в окрестностях Компьена, славящихся своими лесами, у других еще дальше, в Пикардии, и тогда я в такие дни, когда ее не было в Париже, отчего я неизменно впадал в какое-то тревожное состояние духа, отправлялся обследовать окраины города: ехал на метро в Монтрей, Малакофф, Шарантон, Бобиньи, Баньоле, Ле-Пре-Сен-Жермен, Сен-Дени, Сен-Манде и другие пригороды, бродил по воскресным, брошенным народонаселением улицам и снимал сотнями так называемые загородные виды, которые своею пустотой, как я понял потом, точно соответствовали моему сиротскому состоянию духа. В одну из таких моих экскурсий необычно тяжелым, давящим сентябрьским днем, когда по небу катились пришедшие с юго-запада серые тучи, я заехал в Мезон-Альфор и обнаружил там, на обширной территории Ветеринарной школы, основанной тут два столетия назад, ветеринарный музей, о существовании которого я даже и не подозревал. Перед входом сидел старый марокканец в феске, облаченный в некое подобие бурнуса. Входной билет, который он мне выдал за двадцать франков, я все время носил с тех пор в портмоне, сказал Аустерлиц и, достав эту бумажку, положил ее передо мной на стол, как будто она представляла собою

важное вещественное доказательство. Внутри музея, так рассказывал Аустерлиц дальше, ни в вестибюле, отличавшемся правильными пропорциями, ни в трех залах, расположенных на первом этаже, я не встретил ни единой живой души, тем более не по себе мне было разглядывать в этой тишине, которая усугублялась скрипом половиц у меня под ногами, выставленные в стеклянных шкафах, доходивших почти до самого потолка, собранные тут экспонаты, относившиеся по большей части к концу восемнадцатого — началу девятнадцатого века: гипсовые слепки челюстей жвачных животных и грызунов, почечные камни — большие, идеально ровные, как кегельные шары, их обнаружили у цирковых верблюдов; новорожденный поросенок в разрезе, внутренние органы которого были подвергнуты специальной химической обработке, чтобы сделать их прозрачными, — он плавал в растворе будто какая-нибудь глубоководная рыба, которой не суждено увидеть белого света; зародыш лошади с тонкой кожей, под которую, для достижения большей контрастности, ввели ртуть, растекшуюся по кровеносной системе, — местами она вытекла и образовала ветвистые узоры, похожие на снежные; черепа и скелеты самых разных живых существ, внутренности, помещенные в формалин, патологически деформированные органы, скукоженные сердца и раздутые печени, бронхиальные деревья, некоторые из которых достигали высоты в три фута и напоминали своей окаменелостью и розоватым цветом ответвлений кусты кораллов; а в разделе патологических аномалий можно было увидеть монстроподобные объекты всех мыслимых и немыслимых видов: двухголовых телят, циклопов с гигантскими лобными пазухами, и даже человекообразное существо, родившееся в день ссылки императора на остров Святой Елены и походившее из-за своих сросшихся ног на русалку, овцу с десятью лапами и неатрибутируемые чудища, почти лысые, с одним-единственным