Аустерлиц

скрюченным крылом и вмятиной вместо глаз. Но самое жуткое зрелище, сказал Аустерлиц, являла собою выставленная в витрине последнего зала музея фигура рыцаря в натуральную величину, с которого известный анатом и препаратор Оноре Фрагонар, достигший после революции вершины своей славы, весьма искусно снял кожу, так что наружу, сквозь слой утратившей цвет, застывшей крови, проступили все до единой мышцы напряженных мускулов кавалера, равно как и его лошади, в панике рвущейся вперед, со всеми синими прожилками, охристо-желтыми связками и жилами. Фрагонар, происходивший из знаменитой семьи прованского парфюмера, препарировал за свою жизнь свыше трех тысяч трупов и отдельных частей тела, ради чего ему, убежденному агностику, не верившему в бессмертие души, приходилось проводить дни и ночи, склонившись над смертью, вдыхая сладковатый запах разложения и теша себя надеждой, что он помогает бренному телу благодаря применению метода витрификации, который превращает его подверженную распаду субстанцию в стеклянное чудо, хотя бы отчасти приобщиться к вечной жизни. На протяжении нескольких недель, прошедших со времени моего посещения ветеринарного музея, так продолжал Аустерлиц свой рассказ, неотрывно глядя на бульвар за окном, я был не в силах вспомнить ничего из того, что только что рассказал, поскольку на обратном пути из Мезон-Альфора в метро со мной случился первый из серии повторявшихся затем довольно часто и связанных с временной потерей памяти приступов, которые в учебниках по психиатрии, насколько мне известно, сказал Аустерлиц, обозначаются понятием «истерическая эпилепсия». Только когда я проявил сделанные мною тем сентябрьским воскресным днем в Мезон-Альфоре фотографии, мне удалось по этим снимкам, отвечая на осторожные вопросы Мари, восстановить потрясшие меня картины. Я вспомнил выбеленные послеполуденной жарой дворы ветеринарного института, вспомнил, как я вышел из музея и пошел вдоль высокой стены, преследуемый ощущением, будто карабкаюсь по каким-то непроходимым кручам, как мне потом захотелось где-нибудь посидеть, передохнуть, но я продолжал идти навстречу ослепительному солнцу, пока не добрался до метро, где я потом в раскаленном полумраке туннеля бесконечно долго, как мне показалось, ждал следующего поезда, на котором мне нужно было ехать в сторону Бастилии. В вагоне почти никого не было. Впоследствии я припомнил цыгана, который играл на гармошке, и темнокожую женщину из Индокитая с пугающе узким лицом и глубоко посаженными глазами. Остальных пассажиров я не запомнил, помню только, что все они смотрели куда-то чуть вбок, в темноту, в которой невозможно было ничего разглядеть, кроме отражений в окнах вагона, в котором они сидели. Постепенно я вспомнил, что уже в пути мне стало как-то нехорошо, и я почувствовал, как у меня в груди распространяется тупая боль, и я все боялся умереть от моего плохого сердца, которое я унаследовал неизвестно от кого. В себя я пришел только в клинике Салпетриер, куда меня доставили из метро и где я теперь находился, помещенный в одну из мужских палат, в которых часто лежало до сорока и более пациентов, где-то внутри этого огромного комплекса, так сказать, стихийно разросшегося на участке между Ботаническим садом и Аустерлицким вокзалом и отличавшегося с давних пор особой атмосферой, по которой невозможно было определить, находишься ли ты в лечебном или в исправительном заведении. Пребывая в полубессознательном состоянии, из которого я долго еще не мог выйти, я все блуждал по какому-то лабиринту из бесконечных коридоров, залов, галерей и гротов, в которых мелькали названия станций — Кампо Формио, Криме, Элизе, Йена, Площадь Инвалидов, Оберкампф, Симплон, Солферино, Сталинград, и воздух как будто весь пошел какими-то пятнами, из чего я почему-то заключил, что именно здесь и находится место ссылки тех, кто погиб на поле брани или же умер насильственной смертью. Я видел целые полки этих несчастных, как они перебираются по мосту вдалеке на противоположный берег или шагают мне навстречу по подземному переходу, все как один с застывшим, холодным, потухшим взглядом. Иногда их можно было увидеть чуть в стороне, в катакомбах, где они сидели в своих разодранных, запыленных походных одеждах на каменном полу, молча глядели друг на друга и все обшаривали что-то вокруг себя руками. А в какой-то момент, как мне вспомнилось уже позже, когда я немного пошел на поправку, я увидел себя самого, как я, терзаемый болью от чувства, будто внутри меня что-то такое хочет вырваться из пут забвения, стою в туннеле, перед наклеенным на стену рекламным плакатом, на котором бойкая кисть художника изобразила счастливое семейство на зимних каникулах в Шамони. На заднем плане высятся белоснежные вершины гор, а над ними — восхитительное синее небо, над верхней кромкой которого виднеется еще не совсем выцветшая полоска объявления парижской городской управы, датированного июлем 1943 года. Не знаю, сказал Аустерлиц, что бы со мной дальше сталось в Салпетриер, где я, пока лежал, ничего не мог вспомнить — ни себя, ни своей истории, ничего вообще, и все только говорил, как мне потом рассказали, что-то такое бессвязное на разных языках, — не знаю, что бы было со мною, если бы не один из санитаров, рыжеволосый человек с горящими глазами по имени Квентин Квинньяр, обнаруживший в моем исчерканном блокноте инициал «М.» и адрес: «Площадь Вогезов, 7», который Мари тогда, после нашей первой беседы в кафе у Пале-Рояль, сумела втиснуть в небольшой зазор между строчками. Часами она просиживала день за днем, после того как ее вызвали сюда, у моей постели и спокойно беседовала со мной, даже не знавшим сначала, кто она такая, хотя меня сразу потянуло к ней, сказал Аустерлиц, я чувствовал это, особенно тогда, когда на меня наваливалась тяжелым грузом невыносимая усталость и я, напрягая последние силы, на угасающем сознании, пытался выпростать руку из-под одеяла, чтобы подать ей знак на прощание и выразить тем самым надежду на новую встречу. В один из очередных визитов в Салпетриер Мари принесла мне книгу из библиотеки своего дедушки: изданный в Дижоне в 1755 году лечебник, содержащий в себе описание «pour toutes sortes de maladies, internes et externs, inveterées et difficles a querir»[46] как значилось на титульном листе, — поистине совершенный образец книгопечатного искусства, издатель которого, некий Жан Ресэр, счел необходимым предпослать собранию рецептов собственное предуведомление, адресованное благочестивым добромыслящим дамам благородных сословий, каковым он считает своим долгом напомнить, что они, волею Всевышнего, распоряжающегося нашими судьбами, избраны быть орудием Божественного милосердия и что, если они обратят свои сердца к покинутым и прозябающим в горе, небеса даруют им и прочим членам их семейств всяческое счастье, благополучие и благодать. Я много раз перечитал это чудесное предисловие, строчку за строчкой, и точно так же все рецепты изготовления ароматических масел, порошков, эссенций и настоек для успокоения больных нервов, для очистки крови от соков черной желчи и изгнания меланхолии, — рецепты, в которых говорилось о таких ингредиентах, как бледные и темные лепестки роз, мартовские фиалки, персиковые цветы, шафран, мелисса и очанка, и действительно, читая эту книжицу, из которой я до сих пор помню целые куски наизусть, я сумел восстановить мое утраченное самоощущение и способность вспоминать, сказал Аустерлиц, и постепенно, преодолев ту слабость, которая обездвижила меня после посещения ветеринарного музея, научился снова управляться с собственным телом и скоро смог уже совершать, под руку с Мари, прогулки по коридорам Салпетриер, заполненным рассеянным пыльно-серым светом. Когда я выписался из этой больничной цитадели, которая раскинулась на территории площадью более тридцати гектаров и которая со своим контингентом больных, размещенных на сорока тысячах коек, может представить в любой момент почти весь перечень имеющихся человеческих недугов, мы снова возобновили наши прогулки по городу, продолжат Аустерлиц. К картинам, сохранившимся в моей памяти от этого времени, относится, среди прочего, и та, что связана с одной маленькой девочкой, у которой были непослушные волосы и зеленые, цвета ледяной воды, глаза: она прыгала через скакалку на одной из утоптанных площадок Люксембургского сада, а потом вдруг зацепилась за подол своего длинного плаща, упала и расшибла коленку — эту сценку Мари восприняла как дежа-вю, потому что с ней, как она рассказала, почти двадцать лет тому назад именно на этом месте произошло точно такое же несчастье, которое тогда показалось ей настоящим позором и которое впервые вызвало в ней предощущение смерти. Вскоре после этого туманным субботним днем, ближе к вечеру, мы забрели на почти необитаемую территорию между железнодорожными путями Аустерлицкого вокзала и набережной Аустерлиц на правом берегу Сены, где в то время не было ничего, кроме сортировочных пунктов, складов, хранилищ, таможенных терминалов и редких гаражей. В одном из пустых дворов, неподалеку от здания вокзала, расположился бродячий цирк Бастиани в небольшом, видавшем виды шатре, украшенном ярко-оранжевыми лампочками. Мы вошли внутрь, ни слова не сказав друг другу, просто так, и попали, как оказалось, к самому концу представления. Несколько десятков женщин и детей сидели на низеньких стульчиках вокруг манежа, хотя манежем, добавил Аустерлиц, это назвать, собственно говоря, было нельзя: это была просто ограниченная первым рядом зрителей арена, слегка присыпанная опилками и такая крошечная, что на ней не развернулся бы и пони. Последним номером, который мы еще сумели посмотреть, выступал фокусник в темно-синем балахоне: он только что извлек из цилиндра пеструю карликовую курицу-бентамку, которая была не больше, чем какая-нибудь сорока или ворона. Видимо, совершенно ручная, она исправно преодолевала все препятствия — лестницы, перекладины, барьеры, решала простые математические задачки, выстукивая клювом ответ на вопросы вроде: сколько будет дважды три или четыре минус один, написанные на картонных карточках, которые фокусник показывал ей, укладывалась по команде спать, при этом, как ни странно, действительно ложилась на бок и почему-то отставляла в сторону одно крыло, а потом исчезла снова в недрах цилиндра. После ухода фокусника свет медленно погас, и, когда глаза немного привыкли к темноте, мы увидели на куполе шатра нарисованные светящейся краской звезды, от которых действительно возникало впечатление, будто ты находишься в чистом поле. И вот пока мы так сидели, глядя в некотором волнении, как мне помнится, сказал Аустерлиц, на этот искусственный небосвод, который можно было достать рукою, на арену один за другим вышла вся труппа: фокусник и его красавица-жена, а также трое их черноволосых, кудрявых и не менее красивых детей, последний — с фонарем в руках и в сопровождении белого гуся. Каждый из них нес какой-нибудь музыкальный инструмент. Если я правильно помню, там у них была флейта, немного помятая туба, барабан, баян и скрипка, и все они были одеты по-восточному, в длинные халаты, отороченные мехом, а мужчины еще и в светло-зеленых тюрбанах. По знаку они начали играть, причем играли так сдержанно и вместе с тем пронзительно, что эта мелодия с первых тактов взволновала меня до глубины души, хотя я с музыкой никогда особо не дружил, или, быть может, не «хотя», а именно потому, что никакая музыка меня никогда не трогала. Что именно исполняли эти пятеро странствующих артистов тем субботним вечером в шатре за Аустерлицким вокзалом перед своей более чем малочисленной, невесть откуда взявшейся публикой, сказать не могу, сказал Аустерлиц, но мне казалось, сказал он, будто повеяло какими-то дальними далями, так думал я тогда, откуда-то с Востока, Кавказа или из Турции. Я даже не знаю, что мне напоминали эти звуки, которые извлекали из своих инструментов музыканты, едва ли знакомые с нотной грамотой. Иногда мне чудилось, будто я слышу в их переливах давно забытый валлийский церковный распев, а потом вдруг тихие-тихие, но все равно пьянящие звуки кружения вальса, или какой — нибудь народный мотив, или тягучую растянутость траурного марша, от которого идущие в похоронной процессии на каждом такте слегка задерживают шаг и не сразу опускают ногу па землю. Что во мне происходило тогда, когда я вслушивался в эти совершенно чужие мне ночные серенады, которые исполняли для нас цирковые артисты на своих немного расстроенных инструментах и которые возникали, так сказать, почти что из воздуха, я до сих пор не понимаю, сказал Аустерлиц, как не понимал я в свое время и то, отчего так теснит грудь: от боли или от разливающегося во мне впервые в моей жизни чувства счастья. Почему определенные оттенки звука, смена окраски тональности, синкопы так переворачивают душу — этого, сказал Аустерлиц, мне, как человеку совершенно немузыкальному, понять не дано, но сегодня, глядя назад, мне кажется, что все дело было в тайне, с которой я тогда соприкоснулся и которая словно бы раскрылась в образе того белоснежного гуся, что неподвижно простоял, пристроившись к музыкантам, все время, пока они играли. Слегка вытянув шею и прикрыв глаза, он вслушивался в звучание пространства под разрисованным небесным сводом, пока не растворились в воздухе последние отзвуки, будто зная наперед, какая участь ждет его и какая участь ждет тех, в чьем обществе он сейчас оказался. — Как мне, наверное, известно, — так начал Аустерлиц наш разговор, когда мы снова встретились в «Гаване», — на том месте, где на левом берегу Сены тянулась заброшенная территория, пришедшая с годами в полное запустение, там, где состоялось то незабываемое цирковое представление, на котором он был вместе с Мари де Вернейль, построена теперь новая Национальная библиотека, носящая имя французского президента. Старая библиотека на улице Ришелье уже закрыта, как я недавно в этом убедился, сказал Аустерлиц; высокий купольный зал с зелеными лампами, которые