Аутодафе

И я внимательно вглядываюсь в разверстое чрево морфанта. Вот он — странный, ни на что не похожий орган — бесформенный, словно скомканный, с губчатой ноздреватой поверхностью… Длинные отростки тянутся от него вниз, к паху. В брюшной полости человека нет ничего подобного.

Очереди гремят всё чаще, Скалли не обращает внимания, с увлечением орудует скальпелем, что-то подсекая, отрезая… Наконец с торжеством извлекает неведомый орган. Тот лежит на окровавленной ладони доктора — и лишь тогда мне становится по-настоящему мерзко…

Доктор машет рукой: мол, возвращайся к своему делу… Я отхожу, всё так же сжимая в руке хирургический зажим, но не к бумагам и камере. К зеркалу. Мне опять — как когда-то в подвале «Чуда» — кажется, что в нём разгадки и ответы. Разгадки чего, я и сам не понимаю.

Резкий запах заставляет обернуться. До меня доходит, что аромат мускуса давно уже пробивался через кислую вонь сгоревшего пороха. А сейчас внезапно усилился… Оказывается, Скалли рассёк пополам свой трофей и изучает внутреннее строение с радостной улыбкой на лице.

Я возвращаюсь к зеркалу. И тоже улыбаюсь. Вернее, просто приподнимаю верхнюю губу. Так и есть: вместо обломков — ровненькие, целенькие передние зубы… Первая ласточка. Что дальше? И неожиданно осознаю — что. Пальцы ощупывают опухоль на животе — увеличившуюся, уплотнившуюся. Кулак богатыря не стал её причиной… Просто угодил по зреющему органу. По такому же, какой сейчас рассёк Скалли… Я вглядываюсь в отражение своего лица, совершенно человеческого лица, и вдруг понимаю: оно не моё, очень похожее, но не моё. Да это вовсе и не отражение — старая чёрно-белая фотография, покрытая мельчайшей сеточкой трещин, и я догадываюсь, кто изображён на ней, здравствуй, отец, говорю я, но он молчит, он мёртв, и я, наверное, мёртв тоже, просто мы умираем долго, не сразу, мы ещё долго ходим, и говорим, и считаем себя живыми… Ты прав, внучок, подтверждает мёртвая Зинаида, а ещё мёртвым бывает больно, как мне сейчас, жаль, что так получилось, что я тогда не догнала тебя и не объяснила всё… Ты лжёшь, лжёшь, лжёшь, самозваная бабушка, — зачем тебе такие большие зубы? — ты не хотела ничего объяснять, ты хотела меня сожрать, ты выбрала своё знамя — окровавленную грязную тряпку — и убивала всех, кто стоял на твоём пути. Зачем? Зачем? Зачем? Потому что я человек, другой, но человек, и хотела жить как люди, а люди всегда убивают друг друга, даже чаще, чем нас… Ты лжёшь, они не люди, они такие, как ты, только шерсть растёт внутрь, хочу сказать я, но понимаю, что она не слышит и не отвечает, что она наконец умерла, и я остался один, совсем один, никого вокруг, лишь тишина и темнота… Потом в темноте что-то сверкает — металлическое и опасное. Я вижу его — оскаленного монстра, стоящего над растерзанным трупом. В лапах окровавленная железка, направленная в мою сторону…

Дела минувших дней — VIII Кукушонок

Восемь дней назад

Нос лодки мягко ткнулся в береговой песок. Причалила она поодаль от посёлка временных — в километре выше по течению Хантер снял карабин с предохранителя, опустил на глаза прибор ночного видения. Шагнул на берег.

— С Богом! — напутствовал его Василий Севастьянович. — Не геройствуй там дуриком…

— Да какой из меня герой… — улыбнулся Хантер. Улыбка была хорошая, мальчишеская. — Услышите пальбу — не ждите, отплывайте. Обернётся дело плохо — к лодке прорываться не буду, попробую уйти вплавь.

— Смотри, Серёга, даром что июнь — вода ледяная. Хватанёт судорога — мигом сыграешь в Чапая.

— Ничего, приходилось и зимой плавать… — ответил Хантер. И пошагал в сторону посёлка временных.

Старик недолгое время сидел, тревожно прислушиваясь… Потом не выдержал: подхватил чудовищных размеров ружьё, вылез из лодки, до половины втянул её на берег. И пошагал следом за Хантером — бесшумной походкой таёжного охотника. Ущербная луна давала мало света, но разглядеть дорогу позволяла.

* * *

Посёлок временных казался необитаемым — в окнах ни огонёчка. И не слышалось звуков, привычных для ночной деревни, — ни гавканья потревоженных чем-либо собак, ни мычания скотины в стайках, ни хлопанья крыльев курицы, увидевшей на насесте кошмарный сон про острый нож и раскалённую сковородку…

И тем не менее за молчаливыми фасадами низких домов чудилась какая-то жизнь — скрытая, неявная, безгласная.

Хантер терпеливо выжидал. И дождался — тихонько скрипнула входная дверь, смутно видимый силуэт скользнул в сторону. Человек? Не похоже… Слишком низкий контур. И слишком массивный.

Движения любителя ночных прогулок различались с трудом — лишь тени, отбрасываемые в лунном свете кустами, становились гуще, непрозрачнее… НЕЧТО медленно и бесшумно скользило в сторону дальней от реки окраины посёлка. Хантер двинулся следом, постаравшись как можно точнее запомнить расположение логова в ряду безликих домов.