Аваддон-Губитель

— Не хотите ли что-нибудь добавить к этому интервью, сеньор Сабато? О ваших предпочтениях в области театра или музыки? Что-нибудь о долге писателя?

— Нет уж, сеньор, благодарю.

Пока они наконец не встретились

Они молча шли по ухабистой улице Бельграно. Как всегда в обществе Марсело, С. испытывал смущение, неловкость, не знал, что сказать. Он словно пытался оправдаться, как перед судьями благодушными, но неподкупными. Кто-то назвал исповедальню парадоксальным судом, который прощает тех, кто себя обвиняет. С. чувствовал себя перед Марсело голым, обвинял себя перед ним беспощадно и, хотя был уверен в его отпущении, оставался недоволен. Возможно, потому что дух его больше, чем отпущения, жаждал кары.

Они сели за столик в кафе.

— В чем главный долг писателя? — спросил он внезапно, как если бы не вопрос задавал, а начинал защитительную речь.

Юноша посмотрел на него своими глубоко сидящими глазами.

— Я говорю о сочинителе беллетристики. Его долг, не больше, но и не меньше, состоит в том, чтобы говорить правду. Но правду с большой буквы, Марсело. Не какую-нибудь из тех мелких правдочек, которые мы каждый день читаем в газетах. И прежде всего, правду самую сокровенную.

 Он подождал ответа Марсело. Но юноша, поняв, что ждут его слов, покраснел и, опустив глаза, принялся мешать ложечкой остаток кофе.

— Вот, например, — сказал С. с некоторым раздражением, — ты ведь всю жизнь читал хорошую литературу. Верно?

Юноша что-то пробормотал.

— Что, что? Не слышу, — спросил С. с нарастающим раздражением.

Послышалось, наконец, что-то похожее на утверждение.

Тогда почему он молчит?

Марсело робко поднял глаза и очень тихо ответил, что он ни в чем его не обвиняет, не разделяет точку зрения Араухо и считает, что Сабато имеет полное право писать то, что пишет.

— Но ты ведь тоже революционер?

Марсело на секунду вскинул на него глаза, потом опять опустил их, устыдясь такого громкого определения. Сабато понял и поправился: «Тоже поддерживаешь революцию?» Ну да, пожалуй, да… впрочем… в известной мере…

Его отрывистая речь изобиловала наречиями, которые смягчали или делали более скромными его глаголы и качественные существительные, так что это почти равнялось молчанию. Иначе его робость, его желание никого не задеть вообще помешали бы ему открыть рот.

— Но ты же читал не только воинственные стихи Эрнандеса. Ты читал также его стихи о смерти. И что еще хуже, ты восхищаешься Рильке, и мне даже кажется, что я видел тебя с книгами Тракля. Разве не Тракля ты читал по-немецки в «Денди»?

Марсело еле заметно кивнул. Ему казалось почти бесстыдством говорить о таких вещах вслух. Книги, которые он читал, он всегда обертывал бумагой.

Внезапно Сабато осознал, что совершает чуть ли не акт насилия. С болью и сожалением он увидел, что Марсело достает антиастматический ингалятор.

— Прости, Марсело. Я не хотел сказать что-либо обидное. По сути…

Но ведь сказал. И, к сожалению, хотел сказать именно то, что сказал. Сабато был смущен и рассержен, но не на Марсело, а на самого себя.

— А как там твой товарищ? — спросил он после паузы, не понимая, что начинает новое злополучное вторжение.

Марсело поднял глаза.

— Вы очень дружны, ведь так?

— Да.

— Он рабочий?

Ему казалось, он слышал, будто тот работает на заводе «Фиат».

— Он живет с тобой в твоей комнате?

Марсело напряженно посмотрел на него.

— Да, — ответил он, — но об этом никто не знает.

— Ну, конечно, я понимаю. Он, знаешь, похож на одного товарища, моего и Бруно, времен мясной стачки в 1932 году. Карлос звали его.

Марсело подышал ингалятором. Его рука дрожала.

Сабато почувствовал, что виноват в этом нелепом разговоре, и, сделав усилие над собой, завел речь о фильме Чаплина, который он смотрел в кинотеатре «Сан-Мартин». Марсело был в эту минуту похож на человека, которого едва не раздел догола на площади какой-то сумасшедший и который с облегчением видит, что обидчик убегает. Но облегчение оказалось недолгим.

— Человек — существо двойственное, — сказал Сабато. — Трагически двойственное. И очень плохо и глупо, что, начиная с Сократа, старались не замечать темную сторону человека. Философы Просвещения пинками выгоняли подсознание в дверь. А оно обратно влезало в окно. Эти силы неодолимы. И когда вздумали их уничтожить, они притаились, а затем взбунтовались с еще большей яростью и коварством. Посмотри на Францию, страну чистого разума. Она дала больше бесноватых, чем любая другая страна, — от де Сада до Рембо и Женэ.

Он умолк и взглянул на Марсело.

— Конечно, в последнюю встречу я не мог это высказать. Мне показалось, что твой друг… Словом, как тебе объяснить… Иногда мне бывает трудно говорить о неких вещах перед человеком, который…

Марсело опустил глаза.

— Потому я и говорю с тобой. Толкуют о миссии романа. Все равно, что говорить о миссии снов! Вспомни Вольтера. Он один из провозвестников Нового времени. Еще бы! Достаточно прочитать «Кандида», чтобы понять, что по сути скрывается под мыслью Просвещения.

Сабато засмеялся, но в смехе его звучали болезненные нотки.