Аваддон-Губитель

Я не стал продолжать допрос, решив, что это бесполезно. К тому же было бы неосторожно — человек, плеснувший кислоту в глаза красивой девушке, способен на более жестокие преступления в отношении того, кто, по его предположению, явился его допрашивать.

Одно-единственное сомнение появилось у меня впоследствии, когда я подверг всестороннему анализу это удивительное интервью: почему, если, как я полагаю, он виновник преступления, он допустил оплошность и назвал мне дату с такой точностью? Быть может, я слишком огорошил его, он не подумал об опасности, которой себя подвергает. Возможно также, что это событие было настолько роковым в его жизни, что все к нему относящееся врезалось в его одинокую душу пылающими беспощадными письменами. Легко вообразить, какими были эти тридцать лет жизни (он умер в 1965-м) для человека, замкнутого в своем логове, в постоянном мраке, день и ночь размышляющего о безответной любви и о преступлении.

Теперь вернусь к событиям 1938 года.

Как я уже сказал, я шел по улице Одесса и едва не столкнулся с какой-то парочкой, и тут меня осенило: глаза женщины в метро были глазами моей учительницы. Я не хочу сказать, что они походилина те глаза, нет, они были ими буквально.

В свою комнату я пришел в состоянии, очень похожем на приступы галлюцинаций, бывавшие у меня в детстве. Я бросился на кровать, размышляя все о том же. Не знаю, сказал ли я вам, что к тому времени я жил уже один, самым безжалостным образом оставив М. и моего сына из-за неких слов этого подлеца Р. Вскоре она вернулась в Аргентину, и я остался один-одинешенек, как бывало в детских моих кошмарах.

В отношении работы это был для меня позорный период. Гольдштейн дал мне понять, что Ирен Жолио-Кюри недовольна мной. Меня тревожило, что могли сообщить профессору Усай, понимавшему, на какую жертву пошли, чтобы послать меня. Ассоциация ради Прогресса Науки! Бедный профессор Усай, если бы он знал, каковы были главные мои заботы и тайные мысли в то время!

Расскажу, чем я занимался после того пресловутого воскресенья. Каждый день, примерно в тот же час, когда вышел на станции метро Монпарнас, я покупал билет и стоял на платформе этой станции, наблюдая за поездами. Стоял час, два, три, до вечера. Постепенно я стал терять надежду, если подтверждение столь жуткого факта может быть для кого-то надеждой.

До тех пор, пока однажды в зимний вечер я пошел в церковь Сент-Эсташ послушать «Страсти по Матфею» с лейпцигским хором. Слушал, стоя у колонны, как вдруг почувствовал, что снова в мой затылок впился чей-то взгляд. Я не решался оглянуться — так велико было мое волнение. Да это было и не нужно. С этой минуты я не мог сосредоточиться на музыке. Когда концерт закончился, я вышел, машинально сел в вагон метро с уверенностью, что незнакомка следует за мной. Когда подъехали к станции Порт-д'Орлеан, — мне и в голову не приходило выйти на станции Монпарнас или проверить, вышла ли она там, или на станции Распай, или на какой-нибудь другой, — я вышел, увлекаемый толпой, и пропустил ее вперед, едва осмеливаясь краешком глаза следить за ней. Она направилась к парку Монсури, несколько раз свернула и, наконец, пошла по улочке Монсури.

Я следил из-за угла. Дойдя до одного из подъездов, она достала ключ и вошла. Едва дверь закрылась, я подошел поближе и, не зная что делать дальше, остановился. И впрямь, что я мог предпринять?