Аваддон-Губитель

— Это воинственный народ, которого никто не мог поработить. Заметь, это древние иллирийцы и македонцы, они там жили прежде, чем туда пришли эллины. Филипп и Александр Македонский были албанцами и, возможно, также Аристотель — как видишь, невеждами они не были. Но не это меня восхищает. А их храбрость. Ты знаешь историю князя Скандербега?

Бонассо, который в те времена постоянно ходил с «Эстетикой» Кроче [234]под мышкой, сказал, что у него есть более важные книги для чтения.

— Князь Георгий Кастриот, по прозванию Скандербег, четверть века удерживал на границе турецкие войска в Балканских горах. Благодаря ему могла существовать республика Венеция и, возможно, весь Запад.

— Пусть так, старик, но это еще не причина, чтобы ты разыскивал французско-албанский учебник.

— Я не потому ищу эту книгу, а из-за матери. Меня всегда интересовала история албанцев и ненависть к ним моей матери. Я пытался ее переубедить, но тщетно. Это у нее из-за моего деда.

— А что было с дедом?

— Мать его ненавидела, он уморил свою жену, то есть мою бабушку, когда ей было тридцать лет. Женщины и вино — понятно?

— И при чем же тут Скандерберг?

— Не Скандерберг, а Скандербег. Дед мой был по происхождению албанец, а бабушка итальянка.

— Что значит — по происхождению? Был он албанцем или нет?

— Погоди. Когда князь Скандербег почувствовал, что скоро умрет, он, — зная, что феодальные князьки, которых только он был способен объединить, разделятся, и турки тогда все разгромят, — попросил у своего союзника, короля Неаполя, позволения разместить самых преданных своих офицеров и солдат на итальянской земле, в Сицилии и Калабрии. Таким образом, примерно в середине пятнадцатого века, они там поселились. Чтобы ты мог понять, какие это молодцы, скажу тебе, что они до сих пор сохраняют свой язык и никогда никому не покорялись. Конечно, итальянцы, как правило, их ненавидели, они были им как бельмо в глазу. Теперь послушай, какая драма разыгралась в доме родителей моей бабушки, — они были не простые итальянцы, но весьма знатное семейство. Когда моя прабабка — она была вдовой и настоящей тигрицей, — донна Джузеппина Кавальканти, узнала, что мою бабушку осаждает некий долговязый молодчик, она пришла в ярость. Но брат дедушки, влиятельный священник, дружил с маркизом де Санто Марино (был наставником его детей), и возрос о браке решился, хотя при самых зловещих пророчествах донны Джузеппины. В общем, этот албанец насадил виноградники, оливковые рощи, настроил усадьбы, где были женщины и вино. И мы превратились в эмигрантов. Теперь понимаешь?

— Что — понимаешь?

— Почему моя мать ненавидела албанцев и почему я ищу французско-албанский учебник.

— Логика у тебя железная. Ну, и каков этот язык?

— Однажды я подкараулил, как мать и один из дядей беседовали. Если ты в Антверпене видишь табличку с надписью «uitgang», ты догадываешься, что здесь что-то немецкое. В албанском же нет ни малейших примет — табличка может означать «Курить воспрещается» или «Выход», не поймешь. Кажется, он как-то связан с литовским языком. Но в его лексике много слов турецких и греческих.

— И все это ты ухватил, подслушивая под дверью?

— Семь падежей.

— Замечательно, позавидуешь. Будто тебе больше нечего делать. А если тебя застукает старик Усай?

— Представь, я от четырех падежей в немецком чуть не рехнулся. Но это еще не все.

— Как — не все?

— А фонетика. Приведу пример: «льетчка» — жареные пончики. Сперва тебе надо настроить рот так, чтобы прочности наше «элье», затем ты придвигаешь язык к зубам. Вот так. Потом сжимаешь челюсти, но не совсем, а так, чтобы звук проходил через щель, пока ты выпячиваешь губы. Вот так.

Бонассо смотрел на меня широко открытыми, серьезными глазами.

— Погоди минутку, — сказал я.

В ту пору мы все с увлечением читали «Les mamelles de Tiresias» [235]. Я нашел роман «La femme assise» [236].

— Слушай, что пишет Аполлинер о Канури, своем друге албанце. Сверхчеловеческое жизнелюбие и склонность к самоубийству. Как будто несовместимо, правда? На мой взгляд, это национальная черта.

Бонассо тщательно прочитал этот фрагмент, словно изучая важную статью договора. Потом снова поглядел на меня так, будто я на грани тяжкой болезни.

— Пойду в «Дом» [237], — сказал он наконец.

Я решил пойти с ним.

В «Доме» были Марсель Ферри с Тристаном Тцарой [238]и Домингесом, они сочиняли изысканные «трупы»:

— Что такое банка сардин длиной сто метров?

Монгольский камуфляж.

— Что такое трагическая минута?

Любовь забытого цветка.

— Что такое минотавр на завтраке?

Пустота.

За соседним столиком Алехандро Сукс возмущался: надвигается война, а вы занимаетесь чепухой.

Домингес посмотрел на него ласковым взором дремлющего быка.

Сукс спросил меня насчет дел с ураном. Надо срочно организовать комитет. У него уже есть название: «Защита». Это была его слабость — организовывать комитеты и общества, конечно, на бумаге. Последней была «Лига против употребления алюминиевой посуды на кухне». Едва я заговорил об уране, он тут же придумал общество.