Аваддон-Губитель

Во время этого трудного подъема он сильно волновался, хотя волнение могло также иметь причиной это подозрение, от которого сжималось сердце. Он останавливался, но не садился, и не только потому, что тропа была болотистая, скользкая, но от страха перед гигантскими крысами, которые, чувствовал он, шныряли между ногами и по временам даже были ему видны в полутьме: мерзостные существа со злобными глазками, скрежещущие зубами и свирепые. Когда он почувствовал, что подъем близится к концу, уверенность в неминуемой катастрофе укрепилась — вместо того, чтобы все явственней слышать характерный гул Буэнос-Айреса, ему показалось, что все более глубокой становится тишина. Наконец он разглядел что-то похожее на вход в подвал дома. Так и было. Через отверстие в стене из полусгнивших от сырости и ветхости кирпичей он прошел в этот подвал, где сперва мог рассмотреть лишь кучи непонятных предметов, перемешанных с нанесенной дождями глиной, с осколками битого стекла, щепками и сорняками, тянувшимися вверх в жадном поиске света из щелей наверху. Он продирался сквозь эти рыхлые кучи, надеясь отыскать выход в нижний этаж здания, каково бы ни было это здание. Потолок подвала был выложен из камня и, наверно, поэтому не обрушился. Однако в нем образовалась большая трещина, сквозь которую проникал увиденный им свет, хотя и очень скудный, но освещавший это подземелье; свет, который, однако, навел его на мысль, что наверху, вероятно, не здание, как он предположил вначале, а пустырь с остатками какого-то сооружения. Щель обозначилась ясней, то была не трещина в каменной кладке, а — теперь он мог в этом убедиться — щель в старой деревянной двери, от ветхости распадавшейся на щепы. Он рассчитал, что дверь должна вести на лестницу, которой он, правда, еще не видел из-за нагромождения хлама и мусора. На одну из этих куч он попытался забраться, но когда под его ногами раскрошилось нечто не твердое, а комковатое и рыхлое, оттуда выскочила стая огромных крыс, некоторые в панике кинулись на него и по ногам и туловищу добрались до лица. С невыразимым омерзением и отчаянием он попытался их отшвырнуть, оторвать от себя. Но не мог этого сделать с той, что уже добралась до его лица: она пищала, он ощущал ее отвратительную шкуру у своих щек, и на миг глаза его встретились с красноватыми, порочными, искрящимися глазками этой юркой остервенелой твари. Не в силах сдержаться, он издал пронзительный вопль, сразу же заглушенный рвотой, — как будто он, полузадушенный, кричал, захлебываясь отвратной, вонючей жижей. Потому что рвота была не остатками пищи (он ел так давно, что и не помнил когда), а клейкой слизью, которая медленно стекала, как тошнотворная густая слюна.

Он инстинктивно попятился и оказался снова гораздо ниже, в том ровном отверстии, через которое проник в подвал или в то, что когда-то было подвалом. Крысы бросились врассыпную, и на какой-то миг он смог передохнуть, утереть рот рукавом сорочки, отбрасывая нечистые комки. Страх и отвращение парализовали его. Он чувствовал, что из всех углов этого вертепа за ним наблюдают десятки, а может и сотни крыс своими тысячелетними глазками. Неодолимое уныние снова охватило его, пронзило ощущение, что ему никогда уже не пробиться сквозь эту стену живой нечисти. Но еще ужаснее была перспектива оставаться в этом месте, где рано или поздно его сморит сон и он свалится в тину, станет добычей караулящих его крыс. Эта перспектива придала ему сил для последнего подъема. А также убежденность, что баррикада из грязи и крыс есть последнее препятствие, отделяющее его от света. В безумном порыве он сжал зубы и кинулся к выходу, бешено взбираясь на гору хлама, топча визжащих крыс, безудержно отмахиваясь, чтобы они снова на него не напали и не полезли по его телу, как прежде, и так ему удалось пробраться к деревянной прогнившей двери, которая сразу поддалась от его отчаянных пинков.

В городе царила глубокая тишина

Сабато шел в толпе людей, но они его не замечали, словно он был живым существом, а они призраки. Он пришел в отчаяние, начал кричать. Но все они шли своей дорогой, безмолвные, равнодушные, ни малейшим движением не обнаруживая, видят ли они его, слышат ли.

Потом он сел на поезд, отправлявшийся в Сантос-Лугарес.

От вокзала пошел по улице Бонифасини, и никто не взглянул на него, никто не поздоровался. Он вошел в свой дом, и тут его присутствие было замечено: Лолита глухо заворчала, ощетинилась. Гладис раздраженно велела ей замолчать, кажется, крикнула: ты что, рехнулась, не видишь, что нет никого. Он вошел в свой кабинет. За его письменным столом сидел Сабато, удрученно подперев голову обеими руками, как бы размышляя о какой-то беде.

Он подошел к нему, даже стал перед ним и увидел, что его глаза отрешенно и скорбно глядят в пустоту.

— Это я, — объяснил он.

Но Сабато и не пошевельнулся, сидел, по-прежнему сжав голову руками. Тогда он довольно нелепо поправился:

— Я — это ты.