Авантюра времени

Возьмем в качестве исходного пункта аристотелевское различие между automaton и tukhe и попытаемся его свободно прокомментировать. Судя по всему, Аристотель имел здесь в виду различие между «случайностью» как свойством любого факта вообще, независимо от того, имеется ли кто-нибудь воспринимающий этот факт или нет, т. е. как свойством physis (природы) независимо от ее отношения к человеку: в этом смысле принцип неопределенности Гейзенберга значим как для Земли, так и для наиболее удаленных и безжизненных планет, на которых, очевидно, невозможно никакое физическое наблюдение, — и tukhe, которое в данном случае обозначает шанс или его отсутствие, судьбу, жребий, поскольку они определяются исключительно в отношении к человеческим целям. Не будь человеческих целей, достижение которых либо затрудняет, либо вовсе делает невозможным болезнь, не было бы никакого смысла говорить об этом как неудаче, ударе судьбы, испытании, через которое необходимо пройти, и т. д.

Это различие — важнейшее, хотя в его интерпретации нужно остерегаться поспешности, к примеру, утверждая, что automaton есть «объективный факт», тогда как tukhe и событие «субъективны». Событие, конечно, не является «субъективным» в смысле зависимости от моей доброй воли рассматривать его в качестве такового или нет. Например, серьезное, угрожающее жизни заболевание являет себя как кризис всей человеческой экзистенции, то есть общезначимым и «объективным» образом. Такое заболевание разыгрывает репертуар типических реакций (от неприятия к подавленности, от подавленности к протесту, а от протеста — к принятию. Вполне возможно описать их как универсальные, и в то же время универсальный характер многих реакций, всегда одних и тех же, на этот кризис, в который погружается экзистенция, совершенно не исключает индивидуального ответа на происходящее с человеком. Эта индивидуальность ответа сама составляет типическую, универсальную, необходимую и «объективную» черту всякого события. Пока мы цепляемся за категории «объективного» и «субъективного», мы не сделаем ни малейшего шага в направлении прояснения принципиального различия между фактом и событием. Для этого мы нуждаемся в более тонких категориях.

Отношение факта к тому, кто является его свидетелем, и отношение события к тому, к кому оно приходит, обладают совершенно различной природой. Рассмотрим такой факт, как переход дня в ночь или ночи в день. Прежде всего, такой факт не может быть представлен как простое изменение внутри более или менее тождественной субстанции. Он вводит в игру открытое множество сущих: то, что мы могли бы назвать «окружающим миром». К примеру, приход ночи выражается в постепенном ослаблении света, что изменяет наше видение всего окружающего, затушевывая цвет вещей, делая их контур менее четким. Если мы находимся в городе, то он сопровождается появлением новых огней: зажигаются уличные фонари, затем освещаются окна и балконы домов, да и сама атмосфера становится более мягкой, менее ощутимой и более трудной для описания. Офисы и магазины закрываются, заметно иная публика выходит на улицы, освещены кафе и бары, особенная мягкость, а иногда и покой, овладевают некоторыми кварталами, тогда как другие, более «живые», напротив, охвачены безудержным весельем. Мы входим в иной ритм, в новый настрой нашего существования. Этот обычный факт повседневной жизни, свидетелями которого мы являемся каждый день, предначертан теми возможностями, которыми располагает наш повседневный мир. Приход ночи нисколько не удивляет нас и никоим образом не колеблет те предварительные возможности, в которых развертывается горизонт наших ожиданий. Напротив, он актуализирует некоторые из этих возможностей, а именно те, которые объясняют его появление: солнце зашло, следовательно, приходит ночь. Кроме того, даже если такое событие и нуждается в свидетеле — в том смысле, в каком оно взывает к перцептивному опыту, — оно безразлично к тому, кто является его свидетелем. Оно является фактом для всех, что в некотором смысле означает также, — ни для кого.