Авантюра времени

Изменить возможное как таковое, поколебать основания мира и сотворить новый мир для того, к кому оно приходит: таково феноменологическое содержание всякого подлинного события. А поскольку предначертанные в мире возможности, потрясаемые событием, являются также возможностями, исходя из которых мы понимаем лица и вещи, герменевтическими возможностями, от которых зависит смысл того, что́ мы понимаем, то событие не просто приходит некоторым образом до того, как стать возможным, но также приносит с собой свой собственный горизонт понятности. Событие есть нечто такое, смысл чего ни в коей мере не может быть прояснен в горизонте предшествующего смысла, оно есть то, что несет в себе и приносит с собой свои собственные интерпретативные возможности, исходя из которых оно только и может быть понято — сугубо ретроспективным образом. Как это подчеркивал уже Бергсон, говоря о новом художественном направлении, то есть о революции в восприятии, затронувшей целую эпоху, только появление романтизма приводит нас к пониманию того, что было романтического у классиков: «Ретроактивно, он [романтизм] создал и собственный прообраз в прошлом и объяснение самого себя через свои предпосылки»[32]. То, что Бергсон говорит здесь об историческом событии, точно так же приложимо и к событию «индивидуальному». Вместе с тем необходимо более четко, чем у философа длительности, провести различение между ретроспекцией и ретроактивностью. Не одно и то же — утверждать, что событие позволяет иначе понимать свое прошлое, что оно иначе высвечивает контекст своего явления, и считать, что оно «ретроактивно воздействует» на свое прошлое, т. е. в буквальном смысле воздействует на причины, которые поддаются объяснению. Если бы событие ретроактивно творило свои собственные причины (или взаимодействовало с ними), то уже вовсе не объяснялось бы ими, ipso facto оно перестало бы быть фактом, подчиненным какой-либо этиологии. Но в действительности событие всегда является также и фактом, включенным в сеть причинности; эта его фактическая объяснимость ни в коем случае не противоречит его значению учредителя смысла в качестве события. Здесь следует подчеркнуть, что событие не наступает сначала как обычный факт, чтобы только затем, в силу модификации своего смысла, получить статус события: в своем истоке событие есть сама революция смысла. Событие есть потрясение смысла мира, которое приходит как факт и вместе с этим фактом и в силу которого смысл такого факта изымается из смысла других фактов, отсекается от него и исключается из него. Иначе говоря, этот смысл больше не являет себя как понятный и объяснимый только из предшествующего ему, а значит, только в горизонте прежнего смысла мира, но открывает измерение своей собственной понятности, которая, следовательно, может быть только ретроспективной. Именно потому, что потрясение в событии с самого начало «герменевтично» и является потрясением смысла мира в его истоке, что событие есть то, что светится своим собственным светом и само себя освещает, оно чаще всего приходит незаметно, тихо, «на голубиных лапках», как замечательно сказал Ницше. Насколько факт может быть криклив и бросаться в глаза, настолько событие — молчаливым и незаметным. Событие приходит только в тайне собственной сокрытости, оно заявляет о себе как о событии только задним числом, когда оно уже давно утвердилось. И это ставит нас перед неудобным вопросом о его парадоксальной темпоральности, углубляться в который мне сейчас не представляется возможным.