Авантюристы гражданской войны

* * *

Чем больше итальянский пароход, тем меньше можно верить в аккуратность его отходов и приходов.

В последний момент комиссар нашего «Triesti№» вспомнил, что он чего-то не успел купить и опрометью кинулся на берег. Какое-то особенное нервозное нетерпение овладело всеми нами. На пароходе уже веяло Европой. В кокетливом баре негры в расшитых ливреях говорили на отчаянной смеси четырех языков, в салоне валялась кем-то завезенная программа скачек в Longchamp, на столах блистали давно не виданные скатерти; матросы не толкали, не грозили, не вышвыривали с палубы сундуков, контролер взял билет и сказал «gratia, sig№re»[362]. Но тем чувствительней была задержка. Скорей, скорей…

Наконец комиссар вернулся. Вслед за ним из катера вылез и поднялся по трапу высокий изящный человек с орлиным носом и чуть-чуть подведенными губами. Он был в штатском сером костюме, но ясно чувствовалась в нем привычка к шпорам и мундиру. Он говорил по-итальянски с тем рулированием, по которому так нетрудно узнать русского.

В кают-компании к ним присоединился француз-экспортер, уезжавший в Бриндизи. Они оживленно заговорили о каких-то товарах. Соотечественник несколько раз просил быть осторожными, особенно при выгрузке. Француз и комиссар титуловали своего собеседника «сиятельством» и просили не волноваться.

«C'est clair comme bonjoir, c'est clair comme bonjour![363]», — несколько раз повторял француз.

После второго гудка соотечественник попрощался и уехал на берег, откуда он долго махал платком… Крутой поворот — и, взяв курс в открытое море, мы проходим мимо бульвара. Доносится музыка сенегальского оркестра. За шумом машины трудно разобрать, что именно играют. Пальмы становятся меньше и меньше, люди превращаются в цветные пятна.

На спордэке собралась толпа во главе с Ароном Семенычем. Прощание с Батумом его не слишком взволновало. Он подходит ко мне и с обычной, кривой, презрительной улыбочкой говорит: «Ну, как вам понравился этот советский граф?»

«Какой граф?…»

Выясняется, что новый торговый агент советов в Батуме граф Бенкендорф и был тот господин, которого привозил комиссар парохода.

…В Бриндизи я встретил француза-экспортера, сияющего, веселого, насвистывающего «Маделон[364]». По-видимому, опасения Бенкендорфа оказались неосновательны.

C'est clair comme bonjoir!..

Последние слова

Дописываю и смотрю на календарь: 12 мая, т. е. там, в России, было бы 30 апреля.

Пять революционных весен; пять раз 30 апреля.

1917 год: падает первое Временное Правительство, рождается первая гнилая коалиция.

1918 год: хлеборобы провозглашают гетмана, народная армия на Волге, освобождение Дона, берты громят Париж.

1919 год: очистительная Манычская гроза, Деникин выходит на «широкую московскую дорогу»; Колчак под Казанью, словоблудие Версаля[365]. Мы прокляли французов за Одессу, мы молимся на англичан за танки.

1920 год: Пилсудский в Киеве, Деникин в Лондоне; служат панихиды по Колчаке, Романовском; Врангель уговаривает голодных и вшивых, спасает сытых и глухонемых. Апогей лимитрофных республик.

1921 год: ничего, кроме стонов с Лемноса, горького похмелья Парижа, Берлина, Лондона…

Россия, Европа, мир?

Le silence eternel de ces espaces infinies m'effraye[366]…

Пятая весна. В пятый раз из заброшенных, ненужных могил подымается буйная трава. Помню свою поездку осенью 1918 в Австрию. От Казатина до самого Тарнополя тянулась на сотни верст братская могила^{27}: горизонт был в крестах, окопах; поле, взрытое фугасами, и отовсюду непобедимая новая жизнь.

Вертится колесо и дальше, дальше…

Каледин застрелился 29 января 1918: в самом начале не поверил, не захотел гоняться за дьявольской каруселью. Жена его, бывшая французская актриса — целый год ходила на могилу своего Alexis'a, одинокая, седая, гордая, ни с кем слова не скажет, а за ней по бокам два старенькие подслеповатые пуделя. Потом и она поспешила в невозвратное, похоронили ее рядом с атаманом. Пришли вторые большевики, осквернили обе могилы.

«Мы будем судить вас живых и мертвых!» — грозил как-то Стеклов, в дни массовых расстрелов…

Россия — ледяная пустыня, по которой ходит лихой человек — вот ужас реалиста из реалистов, циничнейшего Победоносцева![367]

Он еще не видел этого «лихого». Русский лихой — сыпняк. Косит, беспощадный, острый, слепой: Евгений Трубецкой[368] и Мамантов, Пуришкевич[369] и партизан Семилетов[370]. — Итак, что ж это — конец ли уже? Или только робкая прелюдия? «Вошь ли съест коммунистическую Россию или коммунистическая Россия победит вошь?» (Ленин)…

Сто миллионов голодных, замерзших, отупевших спят со сжатыми кулаками и благоговейно грезят: в Бога не верим, черта не боимся, диктаторы не спасли, союзники не приходят, о немцах не слышно!..

Спаси нас, великая, единственная русская вошь!..

Комментарии