Авантюры студиозуса Вырвича

— Предлагала! — наконец взревел разозленный вконец Лёдник. — Все предлагала! Место персонального врача, политического сподвижника с перспективой войти в партию вигов. Мало мне политической возни Речи Посполитой! И если панове еще раз напомнят мне о леди, я, пожалуй, поду­маю над ее предложением более благосклонно.

После этого шуточки вслух прекратились, пан Гервасий тоже надулся, так как пана неслабо-таки затронуло, что на него, родовитого, сильного, красивого и молодого, Пандора не позарилась, и пошел пить портер — крепкое аглицкое пиво, которое вошло в моду в Беларуси. В Менске за бочку портера просили восемнадцать золотых, а здесь она стоила всего один. Да и пиво было вкус­нее — свежее, не измученное морским плаванием. А еще говорили, что аглицкие пивовары в пиво, что продают за границу, для вкуса и чтобы не портилось, добавляют всяческой дряни, едва не мышьяку. Так что пан Агалинский, если бы мог, целое судно загрузил бы отменным пивом. Богинская укрылась в своей комнате, ибо хорошо помнила об угрозе похищения. Цехины Прантиш предусмотрительно прибрал к себе. А Лёдник, как видно, уже начинал мучить себя за очередной грех.

— Я ничего не скажу пани Саломее, — тихо промолвил Прантиш.

— Я сам ей скажу, — горделиво объявил доктор. Студиозус вытаращил глаза:

— Зачем? Сдурел, Бутрим? Разве жене стоит о таком рассказывать?

— А если не стоит, что же это за супружество? — уныло промолвил Лёдник, видно, уже воображая неприятный разговор. Вырвич даже засто­нал — вот несчастное создание этот лекарь, вечно сам себе жизнь портит.

— Ты вот что, перестань себя грызть. В чем твоя вина? Разве ты сам к леди в гости набивался? Ну, держался бы за свою честь, как собака за хозяй­ский веник. И нас бы там, в винокурне, всех положили. И лежали бы наши косточки в подземельях, вот пани Саломее радость была бы! Нам еще вер­нуться надо — и выжить.

— Грех есть грех, — проворчал Лёдник, но, видимо, то, что Прантиш не презирает, его немного успокоило.

А Вырвич еще раз улыбнулся странностям бывшего слуги. Стать амаратом лица королевской крови — это во всем свете считалось не позором, а высо­чайшей честью, даже государственной службой. За это боролись, гордились, и уж конечно, не стыдились принимать подарки. Станислав Понятовский повсюду демонстрировал золотые табакерки с вензелями российской импе­ратрицы. Рассказывали, что когда еще жив был муж Екатерины, который жену свою законную очень не любил и рад был уклониться от супружеского долга, то они, случалось, ужинали вчетвером — Петр со своей любовницей, Екатерина — с телком-Понятовским, а потом расходились эдакими счастливы­ми парочками по комнатам. А бывший мещанин переживает! Святой Иосиф нашелся. Эх, да если бы его, Прантиша, Пандора в гости позвала! Всю жизнь можно такое приключение вспоминать и собой гордиться. Вот посмотреть бы и на пана Агалинского, который от зависти воздух кусает. Панна Богинская, чей женатый брат с помощью датского посла Зигфрида фон Остена в любов­ники к царице набивается, тоже на доктора теперь с большим уважением смо­трит, будто бы тот в шляхетстве укрепился. А Лёднику, видите, стыдно! Одно слово — кому счастье само в руки идет, тот его не ценит.

Глава пятнадцатая

Без золотого руна

Что не лечат травы, вылечивает железо, что не лечит железо, исцеляет огонь, что не исцеляет огонь, то следует признать неизлечимым.

Гиппократ был прав.

Ни травы, ни железо, ни огонь не помогли бы профессору Виленской акаде­мии победить неизлечимую меланхолию. Вышел утром из комнаты гостиницы «Дуб и Ворон» мрачнее зимнего лондонского неба. И — о чудо, — на пару с Прантишем заказал кофе. Что же, нужно было взбодриться — завтра решили отъезжать. А сегодняшний день панна Богинская и пан Агалинский потребо­вали посвятить одна — магазинам, второй — кабакам, а Прантиш, которого панна мило попросила охранять ее во время похода за покупками, был в предчувствии галантной прогулки — кому что, а мельнику ветер. Панна хоть и декларировала свою нелюбовь к корсетам, каблукам и фижмам, все-таки заскучала по своему светскому образу и успела уже накупить кое-чего, а сей­час, когда компания разжилась дукатами Пандоры, как было не приобрести что-нибудь из модных тряпок.

Рыжий отельщик жестом позвал Лёдника к себе, пошептался. Вырвич не очень встревожился — после того как Лёдник за три дня вылечил судороги у жены ангельца, тот относился к ученому постояльцу с искренней симпати­ей. Не исключено, что и во время турнира в бойцовском клубе ловкий отельщик через того же слугу, которого Лёдник посылал в клуб, чтобы записаться на участие, сделал пару ставочек на своего жильца.

Ангелец пошептался с доктором и исчез. Лёдник возвратился с физионо­мией будто бы спокойной. Но Прантиш научился угадывать, что на дне этого профессорского спокойствия скрывается. И увидел, что на этот раз случи­лось нечто нешуточное.

Доктор влетел в номер, как черный вихрь, студиозус едва за ним успел. Пан Агалинский даже зевать прекратил.

— Зовите панну Богинскую! Срочно отъезжаем!