Аватара

Хотя настоящий Октав знал, что встреча неизбежна, он побледнел, услышав эти простые слова, так, будто у него над ухом затрубили трубы Страшного суда. Дабы не пошатнуться, ему пришлось призвать на помощь все свое мужество и вспомнить, что в сложившейся ситуации преимущество на его стороне; он невольно вонзил ногти в спинку козетки и таким образом удержался на ногах с твердым и спокойным видом.

Граф Олаф в обличии Октава приблизился к графине и низко поклонился.

– Господин граф Лабинский… Господин Октав де Савиль… – Графиня представила мужчин друг другу.

Они холодно приветствовали один другого, бросая дикие взгляды сквозь маски ледяной светской учтивости, под которыми так часто скрываются жестокие страсти.

– Вы сердились на меня после Флоренции, господин Октав, – по-дружески просто сказала графиня, – я боялась, что уеду из Парижа, так и не повидав вас. Вы были более частым гостем на вилле Сальвиати, я числила вас среди моих верных друзей.

– Сударыня, – натянутым тоном ответил мнимый Октав, – я путешествовал, страдал от тоски, даже болел и, получив ваше любезное приглашение, долго сомневался, воспользоваться ли им, ибо нельзя быть эгоистом и злоупотреблять снисходительностью, которую так часто выказывают скучным людям.

– Скучающим, может быть, но не скучным, нет, – возразила графиня. – Вы никогда не отличались веселым нравом, но разве не один из ваших поэтов сказал о меланхолии: «После праздности это наименьшее из зол»[269]?

– Так говорят о меланхолии только счастливые люди, дабы избавить себя от необходимости жалеть тех, кто ею страдает.

Графиня бросила на графа, заключенного в форму Октава, взгляд, полный невыразимой нежности, будто прося прощения за любовь, которую она ему внушила против собственной воли.

– Вы считаете меня более легкомысленной, чем я есть на самом деле, всякое подлинное страдание находит во мне сочувствие. Я хочу, чтобы вы были счастливы, дорогой господин Октав, но почему вы замкнулись в вашей печали, упорно отворачиваетесь от жизни, которая просится к вам в руки со всеми своими дарами, радостями и обязанностями? Почему вы отказались от дружбы, которую я вам предлагала?

Эти простые и откровенные слова произвели на слушателей разное впечатление. Октав услышал в них подтверждение тому, что было сказано на вилле Сальвиати этими же губами, которых никогда не касалась ложь. Олаф черпал в них еще одно доказательство несокрушимой добродетели своей жены, которую не сломило даже дьявольское наваждение. Внезапная ярость охватила его, когда он взглянул на своего двойника, одушевленного чужой душой и поселившегося в его собственном доме. Он набросился на мнимого графа и вцепился ему в глотку:

– Вор, грабитель, негодяй, отдай мне мою кожу!

Это из ряда вон выходящее происшествие вынудило графиню позвонить, и лакеи оттащили гостя от графа.

– Бедный Октав сошел с ума! – сказала графиня, когда уводили отчаянно отбивавшегося Олафа.

– Да, – согласился настоящий Октав, – сошел с ума от любви! Графиня, определенно, вы слишком прекрасны!

Глава XI

Через два часа после этой сцены граф мнимый получил от графа подлинного письмо, скрепленное печатью Октава де Савиля, – бедняга, лишенный всего, чем владел, не имел других в своем распоряжении. Странное чувство испытал узурпатор его имущества, вскрывая послание со своим собственным гербом, а впрочем, в этой ситуации все было более чем странным.

Послание, начертанное неловкой рукой и почерком, похожим на поддельный, поскольку Олаф не привык писать пальцами Октава, гласило:

«Всякий, кто прочтет это письмо, решит, что оно отправлено из Петит-Мезон[270], и только вы меня поймете. Необъяснимое стечение роковых обстоятельств, какого, возможно, не случалось с тех пор, как Земля вращается вокруг Солнца, вынуждает меня делать то, что никто и никогда не делал. Я пишу самому себе и адресую письмо на имя, принадлежащее мне, имя, которое вы украли вместе с моим телом. Я не ведаю, жертвой каких темных махинаций я стал, в круг каких адских наваждений я вступил, но вы, несомненно, знаете все. Если вы не трус, то дуло моего пистолета или острие моей шпаги попросят вас открыть этот секрет там, где любой честный или бесчестный человек отвечает на поставленные перед ним вопросы: завтра для одного из нас солнечный свет должен померкнуть навсегда. Этот необъятный мир стал слишком тесен для нас двоих: я убью свое тело, в котором поселился ваш самозваный разум, или вы убьете ваше тело, в котором заточена моя возмущенная душа. Не пытайтесь выдать меня за сумасшедшего, я найду в себе мужество быть разумным и везде, где вас встречу, буду оскорблять вас с учтивостью джентльмена и хладнокровием дипломата. Господину Октаву де Савилю могут не понравиться усы господина Олафа Лабинского, он будет каждый раз наступать ему на ногу у выхода из Оперы, но, надеюсь, ничего такого не потребуется. Мои слова, пусть и невнятные, не пропадут втуне, и мои секунданты прекрасно договорятся с вашими о месте, часе и условиях дуэли».