Авдеенко Избранные произведения в 2-х томах. Т.2 Повести; рассказы

— Там… Подполковник из штаба армии лежит убитый, — тихо сказала радистка.

— Где?! — это уже кричал Журавлев.

— У запасного входа.

— Иноземцев!

Но тут мина упала рядом. Всех присыпало землей. А Галю даже немного ударило о стенку окопа. Она стояла, покачиваясь, потому что ее тошнило и перед глазами плыли желтые ромашки.

— Марш в укрытие! Всем! Всем! — майор Журавлев очень злился. Он схватил Галю за локоть и поволок за собой. — Почему вы здесь? Кто разрешил вам покинуть КП?

— Я… Я… — Галя пыталась посмотреть ему в лицо. Но ромашки по-прежнему плыли перед глазами.

— Накажу! — зло выкрикнул майор Журавлев. И выбежал из укрытия.

— Иноземцев!

Мины ложились часто и густо. Гонцов некоторое время сидел рядом с плачущей Галей и гладил ее волосы. Потом тоже ушел. А Галя плакала долго…

Она появилась в траншее, когда уже взошло солнце, еще невидимое отсюда, потому что его заслоняли горы.

Всего несколько минут назад благополучно вернулись Чугунков, бывший шофер Жора и архивариус. Они принесли тело Сливы, бомбу и санки. У Жоры была перебита левая рука. Санитарка перевязывала его бинтами. Чугунков, вынув из кармана гимнастерки Сливы протертый конверт, старался разобрать домашний адрес. Архивариус жадно сворачивал самокрутку.

Увидев Галю, полковник Гонцов спросил:

— Все нормально?

Вынул из кармана мятую плитку шоколада.

Галя покачала головой, и слезы опять побежали по ее щеке.

— Товарищ полковник, переведите меня в другую часть. Умоляю…

Но Гонцов ответил скороговоркой, словно не принимая ее просьбы всерьез:

— Хорошо, хорошо. Что-нибудь придумаем.

И, разорвав обертку шоколада, поднес его прямо к губам Гали.

— Я очень прошу, товарищ полковник.

— Кушай, кушай… Переведем в штаб дивизии.

Он прошел мимо. И она удивилась, потому что от полковника пахло мылом и хорошим одеколоном.

Выйдя из траншеи, Галя вновь увидела маленькую лошадь темной масти и двух скуластых бойцов. Рядом на носилках покоилась бомба с желтым стабилизатором. Место, на котором час назад лежал представитель штаба армии, было присыпано сухой глиной. Далеко где-то майор Журавлев кричал:

— Иноземцев, организуй завтрак!

Дни в сентябре

1

Старая гречанка, жившая на самой горе, всегда останавливалась под нашей акацией, когда возвращалась из города. До бомбежек она носила на рынок фрукты и овощи, одетая в свободное черное платье с широким, необыкновенной белизны воротником, над которым темнел властный загорелый подбородок. Я несколько раз помогал ей нести корзину, гречанка благоволила ко мне и делилась житейской мудростью:

— Не оказав человеку помощь, не рассчитывай на его дружбу. — Вынимала из корзины грушу, желтую, как солнце, и добавляла: — Ты слышал о шести признаках дружбы?

Нет.

— Давать и брать. Рассказывать и выслушивать тайны. Угощать и угощаться.

— Все это неправильно. Пережиток капитализма.

— Нет, сынок… Это мудрость, открытая людьми, когда никакого капитализма не было. Как и не было нас с тобой.

— Почему открытая? Разве мудрость дверь? Разве она лежала где-нибудь закрытая? Или мудрость придумали обезьяны?

— Мудрость на всех одна, на все живое…

Она глубоко вдыхала воздух и ступала дальше — сухопарая, высокая, не сгорбленная годами…

Я был далек от мысли проверять слова гречанки на практике, но дружба с Вандой началась с услуги, о которой без обиняка попросила меня юная полячка.

Они вселились к нам в дом меньше года назад, в порядке уплотнения. И мы отдали им две маленькие смежные комнаты. А сами теперь занимали одну большую, которую мать называла залом, и меньшую с окном во всю стену, выходившим в сторону моря. Правда, море было далеко: опоясанное горизонтом, чаще синее, но иногда и зеленое, и черное, и голубое. Я привык видеть море и небо вместе. А Ванда не привыкла. Она таращила свои удивительные глаза и все пыталась выяснить: сколько до моря километров.

— Двадцать минут ходьбы быстрым шагом, — отвечал я. — А если медленным, то тридцать.

— Сколько шагов ты делаешь в минуту, когда идешь быстро?

— Не знаю.

— А когда идешь медленно?

— Не знаю.

— Нужно посчитать.

Но я ленился считать.

Беатина Казимировна Ковальская с дочерью Вандой приехали к нам из Львова. Я не знаю, где они скитались, когда Львов взяли немцы. Но приехали они к нам уже в октябре. И мы обрывали виноград, который Ванда ела много и аппетитно.

Они были настоящими поляками. И мать, и отец, и дочка. Но все отлично знали русский язык, потому что Беатина Казимировна была специалистом по истории русской литературы. Отец Ванды служил командиром в Красной Армии. Я забыл, как его звали, ибо видел отца Ванды только один раз, когда он приезжал за ней на Пасеку.

Вещей они привезли совсем мало: два или три чемодана и постель. Но Ванда одевалась лучше всех девчонок на нашей улице. И ей все очень шло, потому что она была ладной и красивой, как взрослая.

Город еще бомбили редко. Но к запахам осени уже прибавился новый запах. Он был въедливый и стойкий. Им пахло все — и дом, и виноградные листья, и хлебные карточки, и даже голубые банты, вплетенные в косички Ванды. Это был запах пороха.