Авель Санчес

Она была прекрасна. Когда она поклонилась мне, я почувствовал, как ледяной клинок – ледяной даже по сравнению со льдом, в который превратилось мое сердце, – пронзил меня; это была ее улыбка, улыбка презрительного сострадания. «Спасибо», – сказала она. Для меня это звучало как «бедный Хоакин!». Что касается Авеля, то даже не знаю, заметил ли он меня. «Я ценю твою жертву», – продолжала она, чтобы хоть что-то сказать еще. «Нет, жертва тут ни при чем, – ответил я, – я сказал, что приду, и пришел. Видишь, я человек здравомыслящий, не мог же я отказать старому моему другу, моему брату». Вероятно, ей показалась забавной эта моя новая и, увы, не слишком-то завидная позиция. Скорее всего я походил там на Каменного гостя.

Церемония приближалась к фатальному моменту, п я считал секунды. «Сейчас для меня все кончится», – говорил я себе. Мне казалось, что сердце мое остановилось. Я услыхал их ясные и отчетливые «да» – ее и его. Произнося «да», она смотрела на меня. Я чувствовал, как холод сковывал меня все сильнее, но я не вздрогнул, не сказал ни слова, будто не слышал ничего такого, что бы меня касалось. И это наполнило все мое существо адским страхом. Я ощутил себя хуже любого чудовища, мне показалось, будто я перестал существовать, будто я окончательно превратился в глыбу льда. Тогда я начал щипать себя, ощупывать, считать пульс. «Но ведь я жив!» – «подумал я.

Не хочу вспоминать все, что произошло в тот день. Они попрощались со мной и уехали в свадебное путешествие – справлять свой медовый месяц. Я погрузился в книги, опыты, занялся пациентами, которых к тому времени у меня появилось достаточно. Умственное раскрепощение, которое принес мне этот удар, уже непоправимый, открытие в себе самом отсутствия души побудили меня искать в научных занятиях не утешения – в утешении я не нуждался, да и не желал его, – но возможности для достижения беспредельных своих честолюбивых замыслов. Я желал славой своего имени затмить поднимающуюся славу Авеля; мои научные открытия, шедевры врачебного искусства, плоды подлинного вдохновения, должны были затмить холсты Авеля. Пусть однажды Елена поймет, что именно я, медик, такой антипатичный, мог дать ей настоящую славу, а вовсе не он художник. Я погрузился в науку «Мне стало казаться даже, что я начинаю их забывать! Я пожелал сделать из науки наркотик и одновременно стимулирующее средство!»

VI

Вскоре после возвращения молодоженов из свадебного путешествия Авель захворал какой-то непонятной тяжелой болезнью, и тогда позвали Хоакина, чтобы он осмотрел его и взялся лечить.

– Я очень боюсь, Хоакин, – сказала Елена, – всю ночь он бредил и в бреду все время звал тебя.

Хоакин осмотрел своего друга со всевозможным тщанием, а затем, взглянув кузине в глаза, сказал:

– Положение серьезно, но думаю, что спасу его. Вот для меня спасения нет…

– Спаси его! – воскликнула Елена. – Знаешь…

– Я все знаю! – ответил Хоакин и вышел.

Елена подошла к постели мужа, положила ладонь на его пылавший от жара лоб; ее самое колотила лихорадка. «Хоакин, Хоакин! – восклицал в бреду Авель. – Прости нас, прости меня!»

– Успокойся, – прошептала ему на ухо Елена, – успокойся; он приходил осмотреть тебя и сказал, что вылечит… Сказал, чтобы ты успокоился…

– Сказал, что вылечит меня?… – машинально переспросил больной.

Хоакин вернулся домой; его тоже била лихорадка, по это была какая-то леденящая лихорадка. «А что, если он умрет?…» – размышлял он. Хоакин, не раздеваясь, бросился на кровать. В его воспаленном воображении проносились картины того, что произошло бы в случае смерти Авеля: траур Елены, свидания с вдовой, ее угрызения совести и неожиданное открытие, которое она совершит однажды, когда вдруг откроет, кто такой он, Хоакин, какое безысходное отчаяние владеет им и как сильно нуждается он в возмещении утраченного счастья, нуждается в ней, Елене, и как она в конце концов бросится ему в объятия и признает, что тот, другой, был лишь случайной изменой, мимолетным увлечением, минутным капризом кокетки, что на самом деле она всегда любила только его, Хоакина, и никого другого. «Но он не умрет! Я не допущу, чтобы он умер, не должен допустить, здесь поставлена на карту моя честь, и, кроме того… мне нужно, чтобы он жил!..»

При этих словах: «Мне нужно, чтобы он жил!» – душа его затрепетала, как трепещет листва дуба, сотрясаемого бурей.