Август

– Ее нет. Умерла…  четыре года как…  или около того. Он остался один совсем, после того, как я ушел… Но его приютила двоюродная тетка, она не хотела отдавать его в приютский дом. Точнее, не совсем так. Она хотела льготу. А мне так покойнее. Хоть и чекалдыкнутая она. Но ведь родня, зла ему не причинит. А ко мне она его не возила. Писала всего однажды, мне в ответ, пару строк, что они живы-здоровы, и что малой увлекся рыбалкой. И там же затребовала, чтоб я больше не писал. А мне большего и не надо, и то хорошо, что с ним все хорошо.  Дурным влиянием меня обозвала. Гнилым отребьем еще. И еще много чего там приписала. И еще, что не свидимся мы с ним в этой жизни. Это я и сам знаю. Еще тогда смирился, когда первый приговор озвучили. Потом, правда, заменили и снова эта кровоточащая надежда появилась.  А ведь я ему лично же никогда не сделал ничего дурного. Наговорили ему там, наверное, про меня, и навешали ярлыков почем зря. За что вот она так? Он же мал совсем, он верит в чудеса, и наверняка надеется, что папка вернется и все будет хорошо.

– Не с кем ему там в чудеса то верить, с его-то жизнью…

– И вы туда же, начальник. Я, поверьте, сам себя уже тут осудил так, что мне чужих-то осуждений уже и некуда засунуть. Нет им места во мне, словно водой стекают. Да и не нужно оно никому…  Можно вас попросить, начальник?

– Что тебе нужно?

– Плохо мне, начальник. Очень. И медик давеча говорил, что я плох. Я не знаю, эти там ихние термины, но чую, дело мое дрянь. – Он заговорил надрывно, в горле периодами вставал острый комок, который он судорожно сглатывал, и от этого его речь прерывалась и звучала как заедающая старая пластинка – Я же…  много ошибок в жизни совершил. Какие-то ради него, какие-то ради собственного утешения. Я расплачусь там, где все расплачиваются. Не здесь… Здесь блажь… Я давно уже думал…  Как ему в глаза буду смотреть? Подрос бы, приехал сам, и что…? Только его я и мечтал увидеть… Я же все осознал тут… Не повторил бы ошибок своих… И Бог услышал, послал мне сюда мальчонку. Добрался, родимый, незнамо как. Значит, не все так плохо со мной и возможно будет еще мне прощение там… Правда, не увидел я его, проклятая тюремная толща, но все же услышал… Голосистый малец…  Пусть и в последний раз…  И может, и к лучшему, что не будет у него больше надежды, пусть растет сам по себе… Он умный дюже. Буквы много знал уже, когда я уходил. Я-то только в школе и то не сразу… Я ему такой ни к черту. Обуза одна…  Да и подрастет, осудит… Но он сам, он не виноват ни в чем. Он дитя. Его вся жизнь – впереди. Помогите ему, начальник, Бога ради, верните его тетке. Если она еще жива. Она… не очень конечно. Но все же родня. Здесь тревожно, ребенку совсем не место. Не свидеться мне с ним уж, да что на то теперь…

Порошин выдохнул. Лопырев не торопился отвечать.

– Ничего с тобой не будет. Все как ты говорят, а потом от вас в участках покоя нет.

– Начальник, смилуйся, я за вас помолюсь, сколько протяну, но видит Бог, это ребенок, и он ни в чем не виноват. Помоги, начальник.

Он резко остановился и снова булькнул. Лицо, казавшееся в полумраке еще более жутким, исказилось, не то от боли, не то от душевных страданий.

Лопырев молчал. В вынужденные редкие минуты откровений с осужденными он часто слышал похожие истории, все как одна тоскливые и жалостливые, но лишь для говорившего. Ни одна из них его не трогала, негоже бессовестности к совести взывать. Сейчас же, где-то очень глубоко, остатки его человечности все же сжалились над этой исповедью. То ли от противоречивости ситуации, то ли от прямого участия в ней ребенка. В голове крутились дурацкие вопросы. Виноваты ли дети в проступках родителей? Должны ли они отвечать за них? Почему его сюда потянуло? Кем вырастет этот ребенок, идеализирующий своего преступника-отца? Как вести себя с ним, если его найдут? Детей у Лопырева не было и он вообще всегда испытывал неловкость, когда оставался с ними в непосредственной близости. А тут еще и вот это вот все. Как ни крути, малого надо было найти любой ценой, независимо от того, что он тут пообещает или не пообещает.

Однако снаружи он оставался бесстрастным. Натянул безразличие на лицо и даже самому ему от этого стало немного тошно. Время шло, и ясно было, что больше здесь ничего полезного для отчета не выудить.

– Бывай. С тобой еще не закончено. До утра протянешь, а там решим.

Получив в ответ клокочущее молчание, Лопырев вышел из палаты в коридор. Точечный свет прожекторов направлял к выходу. На душе у него было мрачно, внутри него самого выход из проблем ничем не освещался.