Августин. Беспокойное сердце

Надо отметить, что Августин никогда не считал латинский текст Библии вдохновленным свыше, а потому использовал разные латинские переводы Библии в зависимости от того, что он хотел показать. Таким образом он избегал практических последствий своей веры во вдохновенное слово. Что Вульгата — латинский перевод Библии, сделанный блаженным Иеронимом, —будет когда–нибудь рассматриваться как слова самого Писания, лежало за пределами исторического горизонта Августина. Для него текст Иеронима был всего лишь одним из многих переводов Библии на «родной язык». Тем не менее, начиная, примерно, с 400 года, Августин использует Вульгату (О граде Бож. XVIII, 43). До того он пользовался так называемой Италой — латинским переводом Библии, который был известен Киприану и в глазах Августина имел то преимущество, что появился в Африке.

Надо помнить, что во времена Августина латынь еще не стала языком только монахов и ученых–церковников. Это был живой язык, которым широко пользовались во всех социальных сферах и областях жизни, в текстах любого типа. Лишь много позже латынь стала основным языком Церкви. Статус Вульгаты в качестве священного текста определен тем, что латынь как живой язык изменилась или пропала вообще. Поэтому, и прежде всего у христиан средневековья, перевод Иеронима стал пользоваться авторитетом, сделавшим его неприкосновенным для любой критики.

Августин даже заявлял, что библейский текст может иметь много буквальных смыслов. Справедлив каждый богоугодный и правдивый смысл, какой может бьггь вычитан из текста, говорил он, ибо Дух Святой должен был предусмотреть его, даже если писатель не думал, что он будет обнаружен читателем. Свобода, которой Августин пользовался как толкователь, была опасна. И особенно Для него самого. Ибо не было такой трудности, которая заставила бы его умолкнуть. Если взглянуть, например, на то, что он оказался способным извлечь из псалмов в «Толкованиях на Псалмы», становится ясно, что в риторике он был настоящим фокусником, который мог выразить все, что хотел, если только это зависело от его способности манипулировать языком и аргументами. Он никогда не терялся перед словом. И если он порой говорит, что растерян и не может найти подходящего выражения, это, как правило, говорится только ради эффекта, ради красного словца.

Дело не в том, что Августин хочет запутать читателя и увести с верного пути с помощью своего серебряного голоса и золотого пера. Он не стремится никого обмануть. Но случается, что он обманывает самого себя. Ему часто удается найти остроумный ответ на трудный вопрос до того, как он успеет подумать. Именно потому, что ему всегда удается справиться с трудностями, он не видит разницы между выходом из трудного положения и действительным решением проблемы. И часто становится жертвой собственной находчивости в том смысле, что стирает грань между философией и риторикой, богословием и красноречием.

Августин сам не очень понимает, когда он выступает как Сократ, а когда — как Горгий. Поэтому легче восхищаться его находчивостью, чем полагаться на истинность его высказываний. Особенно это касается его полемических сочинений, в которых он безжалостно и эффектно использует слабости своих противников, однако не всегда бывает столь же последователен, когда нужно подчеркнуть и ясно выразить собственную позицию. В некоторых случаях он жертвует связностью текста ради сиюминутного выгрыша. Тем самым Августин больше, чем следует, уязвим и подвержен влиянию различных ситуаций. Поэтому не только мышление Августина имеет для истории важное значение, но и его противники, навязавшие ему решения, последствия которых сказались в далеком будущем.

Глава 19. Разрыв с донатистами

В 395 году Августин стал викарием епископа, а в 396 — епископом Гиппонским. Незадолго до 400 года он закончил «Исповедь». Как во всех городах Римской империи, в Гиппоне были театры, бани и храмы. В пределах городских стен находились также оливковые рощи и виноградники. Гиппон был портовый город, через него осуществлялась торговля с Востоком. По всему побережью раскинулись большие поместья римлян — latifunda, — в которых наемные работники под присмотром управляющих занимались сельскохозяйственными работами на благо своих хозяев, живших зачастую в Риме. Дикие кабаны и львы, населявшие заросли вокруг Гиппона и Карфагена, были предметом охоты римской знати.