Августовский рассвет (сборник)

Мне не верилось, что такое возможно. После стольких дней и ночей напряжения и грохота, проведенных на бескрайних полях и в развороченных взрывами лесах, в болотах и под дождем, прижимаясь к земле, вдыхая запах гари, после стольких привалов под звездным небом наконец наступил час, когда каждый останется сам с собою наедине, оторвет взгляд от оружия и от задымленного горизонта, мысленно перенесется к тем, кто остался дома.

— Господин младший лейтенант, скоро мы будем у меня дома… Зайдите к моим, я хочу, чтобы вы были моим гостем… Согласны?

Я узнал голос сержанта Сынджеорзана и вспомнил, что трижды посылал его в госпиталь, но он не пошел. Я готов был пробрать его как следует, но отказался от этой мысли, заранее зная его ответ: «Теперь, когда мы у меня дома, что мне делать в госпитале?» Он прав: в госпитале война остается конкретной, в то время как дома эта ночь будет мирной ночью.

— Хорошо, Сынджеорзан, согласен, — ответил я и поспешил отдать приказ прекратить работу. Люди второго батальона молча, словно тени, начали занимать наши позиции.

Все было так, как мы мечтали: нас распределили по домам жителей села. И теперь мы, то есть я, Сынджеорзан, Додицэ и Панэ, сидели в кухне матери Сынджеорзана и ждали, пока вскипит чай. Вокруг на лавках несколько крестьян из села молча курили сигареты, которыми мы их угостили. В отблесках огня очага я видел их лица. Это были пожилые мужчины с загрубевшими лицами, на которых еще сохранялся отпечаток пережитого страха. Люди молчали, будто собираясь с мыслями, будто ожидая, пока прояснится у них в душе. Только мать Сынджеорзана, хлопотавшая по дому, то и дело останавливалась и приговаривала:

— Хорошо, что ты подоспел, хорошо, что подоспел, Ион. Я молилась, чтобы ты пришел, и им тоже говорила, что ты придешь и спасешь нас от напасти. Согнали нас, как кур, и привязали к столбам… Я причитала: неужели нам суждено умереть от румынской пули?..

Когда чайник закипел, мы собрались вокруг стола. Извлекли из вещевых мешков консервы, хлеб, военные сухари и пригласили к столу всех, кто был в помещении. Они подходили медленно, размеренным шагом, гася между пальцами сигареты, чтобы сохранить окурки на будущее. Один из них сказал:

— Не в обиду вам будет сказано, господин офицер… Принимаем приглашение, раз вы по-братски нарезали нам хлеба. Сколько времени мы ждем вас!.. В наших огородах уже ничего не осталось. Кур наших давно съели. Телят перестреляли из винтовок. Кабанов закоптили и отправили в Германию. Нам, беднягам, осталось есть только отруби с водой. И все же, господин офицер, при нашей бедности отыскалась бутылка палинки. Разрешите же мне, я очень прошу, угостить вас…

Он достал бутылку. Мы отвинтили крышки фляжек и протянули ему, чтобы он их наполнил, и одним залпом выпили огненную сливовую жидкость. Крестьянин наполнил наши крышки во второй раз. И только после этого души людей стали раскрываться, а языки развязались. Мать Сынджеорзана, высокая, гордая женщина, начала рассказывать:

— Ону Лупулуя как-то вызвали в канцелярию, приказали, чтобы до вечера привел своих дочек домой. Они нужны немецкому командованию… А дочки-то убежали — один бог знает куда… У него три дочки, красавицы, работящие. Ону Лупулуй отвечает: «Нет у меня больше дочек, господин офицер! Убежали, может, в Сомеш бросились. К чему им теперь жить?» Наступил вечер, а дочки, само собой, не вернулись. Тогда пришли они снова и забрали с собой Ону Лупулуя…

— Да не из дому его забрали, а схватили в поле, потому что Ону хотел убежать, господин офицер, — вмешался один из стариков.

— Так оно и было, как говорит Гаврилэ, — согласилась мать Сынджеорзана и продолжала: — Привели его в село и нас всех согнали, чтобы мы видели, как они чинят над ним расправу у церкви… Ой, ой, проклятые!

— Умер Ону Лупулуй, но высказал им все прямо в лицо, облегчил душу, — вступил в разговор еще один из селян.

— Скажи, скажи, Андрей, что он им сказал, — поддержала хозяйка дома.

— Говорит: «Ну что ж, я умру у себя дома… Меня закопают в моей родной земле. А вас — вас зароют, как собак. И когда кабаны на вас наткнутся, то отвернут рыло и пойдут дальше!» И он плюнул одному из них в морду. Да, горячая душа была у Ону!..

— Будто у одного только Ону? Да, горькие дни навалились на нас. Беда все души у нас вывернула наизнанку! Одинаково плохо и малым и старым. Даже трава страдала из-за того, что ее топтали те проклятые сапоги.

Я слушал рассказы людей и чувствовал, что ночь будет не такой, как я мечтал. Нет, не придется мне положить голову на чистую подушку, чтобы уснуть. Мои мысли не смогут спокойно улететь к оставшимся дома. Нет, мы не сможем встретиться с самими собой, мы так и останемся лицом к лицу с войной. А когда все же уроним голову на подушку, война будет стучать в наши виски и нашептывать на ухо: «Я всюду, во всем, не стройте себе иллюзий!»

Я повернулся к Сынджеорзану, только тут отдав себе отчет в том, что он за все это время не произнес ни слова, а сидел задумавшись, хотя он был у себя дома, в доме своего детства.