Августовский рассвет (сборник)

Тут уж сам не помню, как получилось, только врезал я ему кулаком промеж глаз, и он растянулся на полу. Вскочили остальные, и началась свалка. Вбежали еще двое немцев. Влас бросил в лампочку стул, стало темно, официантки завопили, раздалось несколько выстрелов, задребезжали бутылки на полке. Другим стулом Влас разбил окно, мы выскочили во двор и были таковы.

То есть мы оба дезертировали, господин младший лейтенант. Правильнее сказать, не дезертировали, а только тогда начали выполнять свой настоящий долг. Ведь мы не убежали от войны, а вышли ей навстречу с другой стороны. Поскольку мы, Влас и я, хорошо знали эти горы, эти места, то решили сделать доброе дело. Многие хотят выполнять свой настоящий долг. Мы пробрались в тыл их фронта, то есть фронта, с которого убежали, чтобы помогать тем, у кого такая же боль и печаль, как и у нас, переходить на эту сторону, к нашим. Так я и очутился в той самой будке и стал лесником. Имя свое мне передал прежний лесник, который как-то ночью вместе с Власом и другими перешел на эту сторону. Влас должен был вернуться после того, как найдет свободный проход, а мы всегда находили его, но он не возвратился. Возможно, погиб, кто знает…

Вот такие дела, господин младший лейтенант… Потому я и пришел к вам и господину сержанту. Потому и перешел сюда вместе с вами. До сих пор я не переходил, меня ждали другие, чтобы я их провел… И Власа я все ожидал. Но теперь, раз фронт продвигается вперед, мне там больше нечего делать. Я должен быть здесь, а вы прикажите выдать мне оружие и румынский мундир, чтобы и я выполнил свой долг до конца.

Ион Сэсэран замолчал. Стряхнул с потухшей сигареты пепел и снова раскурил ее. Затянувшись, продолжал:

— Господин младший лейтенант, мы пришли попросить вас поговорить с командирами обо мне. Чтобы вы не подумали, что я лгу, вот, пожалуйста, имена тех, кого я провел в сторону румынских позиций: Василе Тударан, Онуц Тибериу, Филимон Митру, все из четырнадцатого полка, Георге Поп из тридцать седьмого, Михай Омуля из третьего танкового… Я запишу это вам на бумаге, чтобы вы имели при себе. Я знаю военный порядок: нельзя забывать, с кем имеешь дело! Я очень хорошо это понимаю. И еще я хочу сказать: я присягал Румынии, то есть моей земле, господин младший лейтенант…

Само собой разумеется, после беседы с Ионом Сэсэраном я уже не мог сесть за дневник, а вышел из палатки на свежий воздух с блокнотом под мышкой, чтобы снова вручить его старшине Шоропу. Я предчувствовал, что у меня не будет времени приняться за него, тем более что я был полон решимости убедить капитана Комэницу, что сидеть три дня в полковом обозе — страшно скучно и непривычно.

Прошло более двух часов с тех пор, как я пришел на КП батальона, а волнение не покидало меня. Это и понятно: мы находились на подступах к городу. И этот город был последним очагом сопротивления противника на румынской территории. На рассвете мы должны были начать наступление с целью освободить город. Поэтому мы и находились на КП батальона. Майор Дрэгушин созвал всех офицеров батальона. Он развернул на импровизированном столе карту и, нагнувшись над ней, с сосредоточенным видом указывал пальцем направление атак, огневые точки. Голос его слегка дрожал; с самого начала мы поняли, что он взволнован, и это его волнение, необъяснимое у людей, которые столько раз смотрели смерти в лицо и подготовили вместе столько атак, передалось и нам. Я следил за объяснениями майора и чувствовал, как меня охватывает странное нетерпение, какого я еще не испытывал до сих пор. У меня было такое чувство, будто каждая мысль, приходившая мне в голову, была горячей, нестерпимо горячей, что каждое движение руки майора гипнотизировало нас, как бы бросало нас по ту сторону стрел, намечавших направления нашего движения на рассвете.

— Господа, прошу извинить некоторую несвязность моих разъяснений, но… но я сам не могу объяснить причину, поэтому прошу спрашивать, если что не ясно, — неожиданно сказал майор Дрэгушин, оторвав глаза от карты. Мы посмотрели друг на друга с некоторым недоумением. Объяснения майора, напротив, показались нам ясными, четкими и только несколько излишне горячими. Мы слушали его внимательно, с напряжением. Впрочем, даже стереотипные слова в те минуты приобретали особую значимость и звучание.

— Господин майор, все ясно, мы абсолютно все поняли, — счел нужным заверить его капитан Комэшща, спрашивая нас взглядом, согласны ли мы.

Майор достал портсигар, взял сигарету, закурил и торопливо заходил взад и вперед. Потом вернулся к карте и, будто только тогда вспомнив, что ему надо что-то ответить, проговорил:

— Спасибо, Комэница… Знаешь, мне все время в голову лезла мысль, что нам всем, абсолютно всем, хочется дойти, оказаться там, по ту сторону… Но что можно еще сделать для этого, кроме того, что мы сделали? Вы спрашивали себя об этом?

В тот момент мы не могли дать ответ, и мы не успели бы ответить, потому что при последних словах майора вошел старшина и доложил:

— Господин майор, сержант Сынджеорзан привел «языка»!..

Майор повернулся к нему:

— Солдата?