Авианосцы адмирала Колчака

— Попали мы, братва, — передал общее подавленное состояние Дыбенко. — Стало быть, ночью последний шанс рвать когти. Кто «за» — прошу голосовать.

— Обождите, — притормозил его офицер. — Без штафирок мы никак. Если они не шумнут, я шансов не вижу. А вы, братки, изрядно над ними издевались.

— Это да, — согласился Железняк, сдвигая фуражку на нос, как ранее бескозырку. — Ну и чо? Молодым завсегда так. Потом они сами над новыми молодыми… Ваше благородие, а вы же с ними вроде как шуры-муры, а? Поговорите?

— Попытаюсь. Но не обещаю. Им же на смерть идти ради тех, от кого полтора месяца одни унижения видели.

— Раньше этап на Сахалин года два или три шел, — весомо заявил Дыбенко. — Полтора месяца для наших салаг — благодать. Вот помню, меня по молодому делу наш боцман…

— Отставить пустой треп. Лучше разок снова продумайте, как на корабль пробраться. — Раскольников поднялся. — Ждите.

Офицер спустился на первый этаж, где политические ссыльные, которым для смеха выдали винтовки и по пять патронов, изображали караул. Там как раз сидел и покуривал цигарку со скверным табаком их неформальный вожак — большевистский еврей Яша Свердлов.

— Здравия желаю, ваше благородие, — вяло поздоровался он, не пытаясь встать. В атмосфере дурного примера, подаваемого балтийцами, смешно требовать соблюдение субординации от социалистов.

— Здравствуйте, Яков. Спокойно?

— Как в могиле. Собственно, почему — как. Остров огромная могила и есть. Нам с него не выбраться. Так, Федор Федорыч?

— Да как сказать, Яков Михалыч. Способ есть, но зело рискованный.

— Ой вей! Зиму мы здесь точно не переживем, так что риска не вижу.

Раскольников подсел поближе, настороженно глянув на эсера Прошьяна, спавшего сидя на посту, утопив голову в поднятом вороте шинели. Только огромный армянский нос сопел наружу.

— Мы хотим под утро угнать эсминец «Майами».

Свердлов повернул голову и поправил пенсне.

— Вы серьезно? — Он выговаривал слова с легким идишским акцентом. Примерно так: «Ви сегьезно?»

— Конечно. Только нужна ваша помощь.

— Драить парашу? Целовать светлану? Какие еще глупости придумали наши балтийские товарищи?

— Навести шухер на берегу. Сами понимаете, при захвате корабля могут быть выстрелы.

— А наводящие шухер погибнут.

— Не обязательно и не все. Охрана у шлюпок человек десять. Разделываетесь с ними, начинаете стрельбу и прыгаете в лодки.

— А по нам с берега из пулемета. Такой цимес у этого гешефта?

— Как хотите. Живите с миром… до зимы.

— Стойте, мичман. Вы же прекрасно знаете, что я вам не откажу. Видно такое оно мое — еврейское гроссе нахес.[13]

— Спасибо, Яков. Через два часа приду, обсудим подробности.

— Федор! Ни слова не говорите Троцкому. Он для американцев — свой.

Стук сапог затих за поворотом грязного тюремного коридора.

— Яша, ты серьезно?

— Все слышал, Прош?

— Не отвечай вопросом на вопрос, жидовская мор… прости меня, славный революционный товарищ. Лучше скажи — правда веришь в успех?

Свердлов откинулся, прислонив голову к облупленной стене. В Питере он предпочитал черное кожаное одеяние — сапоги, бриджи, куртку и кепку. Мешковатая солдатская шинель смотрелась на нем как маскировка, как овечья шкура на хищнике.

— Балтийцы отчаянные, у них может выгореть.

— А мы? Вряд ли кто доберется до эсминца.

— Наверно. А что ты предлагаешь? Уйти в леса и присоединиться к уголовникам? Прислуживать американцам? Или голодать. Зимой тут до людоедства доходит.

— Да, не курорт. Но давай смотреть правде в глаза. — Прош Прошьян пристроил «трехлинейку» между колен и обнял ее, как женщину. — Яша-джан, к утру мы умрем. Не так страшно помирать… Но ради чего?

Свердлов снял стекла в облезлой оправе и тщательно протер их.

— Хотелось, конечно, другого. Идеалов, светлого будущего, а не сентябрьской сырости и пули осенней ночью. Но анархисты угонят корабль, в крайнем случае взорвут. Российскому флоту немного легче.

— Стало быть, из-за России? То есть все наши мучения, революция, ссылка на Сахалин — просто из-за страны, где мы даже не коренной нации.

— Да, Прош. И не нужно причитать. Никто не гнал нас взашей с насиженных мест. Я остался бы аптекарем в Нижнем Новгороде, продавая касторку и пиявки. Ты юрист? Покорял бы красноречием присяжных заседателей и уездных барышень. Но нам не хватило такой жизни. Размечтались, чтобы эта чертова огромная страна и ее бестолковый народ жили чуть лучше.

— Знаешь, Яков, среди левых я не чувствовал себя чужим, инородцем. Вот уж где социалистический интернационал. Поляки, латыши, грузины и русских немного есть. Слова «армян» или «жид» перестали быть бранными, даже особенными, просто названия наций, которые не имеют значения. А Россия — одна на всех.

— Она такая. Если бы мы уехали в Европу или Америку, то навсегда остались там просто армянином и евреем. Вот Троцкий — он из-за океана вернулся еще больше жидом, чем я его до эмиграции помнил. Россия переплавляет. Не только в ленивую пьяную массу, к которой относят всех здесь живущих. Мы с тобой в России тоже другие.