Авиатор

Потом я от нашей квартиры ходил в морг на опознание. Опознал его без труда. На мраморном столе лежал действительно Зарецкий – маленький, совершенно голый, с трупными пятнами на лице. То, что он именовал писькой, оказалось у него на удивление маленьким. Достаточно было на нее взглянуть, чтобы отбросить всякие мысли об изнасиловании.

Никаких видимых повреждений на голове Зарецкого я не заметил – череп его был пробит сзади. Не найдя орудия убийства, Трешников предположил, что Зарецкого толкнули, и он ударился головой о камень – там, на берегу, было много острых камней. Допускал Трешников и удар сзади. В этом случае было маловероятным, что Зарецкий на кого-то нападал, вероятным было как раз противоположное. Если бы не расстегнутые штаны покойного, к этой версии Трешников, возможно, и склонился бы.

Я мог бы, конечно, рассказать следователю, что покойный-то выносил с фабрики в кальсонах колбасу. Выйдя из проходной – он сам это пьяным описывал, – спускался по крутому берегу к реке, где безлюдно. Расстегивал штаны, отвязывал свою колбасу и дальше уже нес ее в руках. Всё это очень понятно: ходить с колбасой в штанах неудобно. Расскажи я это, Трешников пришел бы к простому выводу, что Зарецкий в том пустынном месте оказался не единственным любителем колбасы. Что в наше голодное время сотрудник колбасной фабрики пал жертвой чьей-то любви к этому изделию. Ведь то, что колбасы на поясной веревке не нашли, говорило о том, что ее забрали.

Только ничего я Трешникову рассказывать не стал, решил: пусть думает о Зарецком что хочет. Было ли это моей местью покойному? Не знаю. Не могу сказать, что как-то особенно о нем жалел. Прощаясь, Трешников зачем-то спросил, стучал ли Зарецкий в ГПУ. Шестым чувством я определил, что лучше не врать, и сказал, что стучал. Что значил этот вопрос? Намек на то, что у нас тоже были мотивы для убийства и что он об этом знает? Уголовное дело вскоре было закрыто.

Похоронили Зарецкого рядом с его матерью, на Смоленском кладбище, где он нам как-то встретился с бутылкой водки в кармане. Похороны были организованы за счет колбасной фабрики, без особой роскоши, но главное, говорят, без людей. Возможно, руководство фабрики решило не прерывать процесс производства колбасы и никого не отпустило с работы, а может быть, среди сотрудников фабрики не оказалось ни одного сколько-нибудь близкого Зарецкому человека. Скорее, конечно, второе. Мы с Анастасией на похороны тоже не пошли. Это понятно.

Суббота

Вот что всплыло из глубин моего сознания: академический рисунок полагает свое основание на знании и понимании формы, ему чуждо бессмысленное срисовывание и рисование по впечатлению. И еще: форму необходимо вписать в формат, чтобы она не плавала и на периферии рисунка не возникали скучные места.

Интересно все-таки: такие вещи приходят в голову только художникам или всем? Например, Гейгеру?

Понедельник

Сегодня Гейгер появился в сопровождении мальчика лет семи. Точнее, Гейгер зашел за какими-то бумагами Валентины (они лежали на подоконнике), а мальчик смотрел в щелку двери – я его видел. Когда я спросил у Гейгера, что с Валентиной, дверь открылась полностью.

– У нее ранний токсикоз, – сказал мальчик. – А мы с папой пришли за ее вещами.

За его спиной показался смуглый, коротко стриженный тип с сумкой в руках – надо полагать, муж Валентины. Ниже ее ростом. Он отодвинул мальчика от двери и с хлопком ее закрыл. Гейгер развел руками.

– Валентина снова беременна, и я, представьте себе, к этому не причастен.

Судя по дверному хлопку, муж Валентины в этом уверен не был.

– А я ведь тоже непричастен, – пошутил я.

– Вас это огорчает? – серьезно спросил Гейгер.

Я промолчал. Меня радовала непричастность Гейгера.

Как жизнеописатель, я склонен ему верить.

Вторник

Гейгер сказал мне, что недалек мой выход в свет. Я спросил, что это значит, хотя и сам всё отлично понимал. Я ведь смотрю телевизор и читаю газеты. Гейгер, сев, как он любит, верхом на стул, пояснил, что в ближайшее время я войду в медийное пространство. В качестве, с позволения сказать, ньюсмейкера (есть на свете и такое слово). Рано или поздно это должно было случиться.

– Эксперимент, – сказал Гейгер, – требует денег, а общественный интерес – это деньги.

Я молчал, обдумывая красивую фразу. Ее автор тоже молчал. За окном светило солнце, и о подоконник дробно стучала капель. Таяние снега происходило под заинтересованным наблюдением Гейгера, но без его участия. Так же примерно, как и моя разморозка. На днях Гейгер признался, что до сих пор не понял, какой именно раствор вводили мне в сосуды. В них обнаружился обычный физраствор, не обеспечивающий сохранность клеток при замораживании. Несомненно, была еще какая-то химическая добавка, которая за годы моего ледяного сна попросту улетучилась. Если бы не это, я бы, нужно думать, так легко не разморозился.