"…Авраам родил Исаака…"

Я был увлечен работой настолько, что кое-какие детали пытался делать в своей квартире. Для этого пришлось приобрести мощную электродрель. После покупки и показа сыну всех возможностей и опасностей инструмента я три дня к нему не подходил, Санька же прочитал инструкцию, просверлил три дыры и на этом перестал дрелью интересоваться. Как-то в пятницу, когда у нас по плану наступает время чистки сковородок и кастрюль, я принес домой стальной круглый еж, закрепил его в патрон дрели и мигом вычистил всю посуду. Затем заменил еж войлочным кругом с полировальной пастой ГОИ и отполировал ножи, ложки и вилки. А напоследок поставил абразивный круг и наточил домашний инструмент. Все эти трудоемкие операции раньше мы делали вручную, а посуду вообще никогда не полировали.

Санька был поражен. "Как ты догадался приспособить эти объекты к электродрели? В инструкции этого не было". Он был педантом в отношении терминологии и свято чтил инструкции. Я не смог ему объяснить, но понял, что он в состоянии освоить придуманное мной или другими, но сам ничего не придумает. Меня это огорчило, хотя и не сильно – многие люди живут без творчества, и неплохо живут, даже, может быть, лучше, чем так называемые "творцы". Но Санька был, я бы сказал, обескуражен тем обстоятельством, что во мне есть что-то, чего в нем нет, и он зауважал меня ужасно. Каждый раз, когда он усматривал в моих действиях выдумку, элемент творчества, он смотрел на меня почти с удивлением. Грубить мне и небрежничать со мной он перестал.

– А что такое, по-вашему, творчество? – спросил Чугуев.

– Творчество?.. Дайте подумать… Пожалуй, творчество – это акт рождения мысли, идеи или, как в моем случае, машины! – задумчиво сказал Морозов. – Удовлетворил?

– Да, конечно! Это я так, попутно. А вот, Борис Алексеевич, как он относился, паите, к другим взрослым?

– Об этом вы, пожалуй, сможете судить по следующему разговору. Однажды я спросил у него, почему он при мне так пренебрежительно говорил со своей учительницей. "Она врала, папа, что любит детей. Она никого не любит. Кроме того, она не представляет собой никакой человеческой ценности". – "Почему, сынок, не представляет собой ценности?" – "Я ее не уважаю. Она не творец, не творческая личность". – "Кого же ты считаешь творческими личностями?" – "Из тех, кого я видел, папа, я считаю творцами столяров, электриков, портных, парикмахеров, архитекторов – всех, кто работает не по шаблону, а с выдумкой". – "А как же инженеры, художники, скульпторы, экономисты или, скажем, плановики?" – "Художники и скульпторы копируют модель, природу, не внося ничего своего. Они иногда искажают цвет или форму, но это одно из проявлений человеческой неточности, если не спекуляция". К "человеческой неточности" он относился отрицательно, он презирал это качество. "Инженеры же, плановики, экономисты- простые расчетчики, оперирующие десятком известных в их ремесле формул".

– Сурово он нас! – со сдавленным смешком констатировал Чугуев.

– Юношеский экстремизм! – задумчиво сказал Морозов.- Хотя какой он юноша, он же робот! Робот. Но робот, находящийся на определенном уровне информации.

– Я думаю, что экстремизм и у людей, паите, скорее всего, есть следствие определенного этапа умственного развития!

– Он был очень искренним, мой мальчик, – вдруг громко и горячо сказал Борис Алексеевич. – Он был честен и прям. И уровень знаний у него был не так уж и низок. Он много читал, гораздо больше своих сверстников. Но он был ограничен в своей прямоте, – продолжил он, успокаиваясь. – Всякая прямота, наверное, ограничена… Он читал, часто не понимая идей, заложенных в книге, недосказанности, подтекста. Он воспринимал только прямой текст, содержание. Страшно увлекался детективом и вычислял преступников после первых же нескольких страниц. И когда его расчет не совпадал с авторским и убийцей оказывался другой персонаж, он каждый раз бывал одинаково озадачен.- Борис Алексеевич улыбнулся.- Не понимал недомолвок любовных сцен и приходил к Людмиле спрашивать: "Почему многоточие?" или "Что делали герои в промежутке между абзацами?". А она, естественно, шла ко мне; и я вертелся как уж, чтобы как-то объяснить недописанное автором. У него не было воображения человеческого детеныша. Да, вот что всегда отличало его от людей – отсутствие воображения! Он и темноты не боялся, когда был маленьким.

– Неизвестно, паите, наличие воображения – хорошо это или плохо? – сказал Александр Павлович. – А если даже хорошо, то всегда ли?.. Еще вопрос. Появилось у… – он все-таки не решил для себя проблему: кем считать Саньку, машиной или ребенком. – Появилось у Александра, в итоге, сознание, или там "душа?"

– А что вы называете душой? Чугуев смутился:

– Ну, точное определение прямо так… сейчас… в голову не приходит… Но можно как-то определить. Душа… душа! Совокупность психических свойств,… чувств, что ли… Индивидуальность. Да какого черта! Сами прекрасно понимаете, что я хочу сказать!