Аврора

Разве такой жене откажешь? А вот в аэропорту ему отказали:

— У меня еще месяц срок визы, — тряс Цанаев загранпаспорт.

— Да, на год и на одну поездку, — ответили ему. — Виза аннулирована. Можете возобновить.

С этой мыслю Цанаев и жена поздно ночью вернулись домой, а тут как тут, словно их ждали, вновь Ломаев и мулла, и последний спокойно говорит:

— Гал, раз женщина просит, настаивает… Веди себя достойно, — он узнал слова Авроры.

Вынужден был взять трубку:

— Гал Аладович, — он чувствует, что она плачет. — Я прошу вас. Так надо. Вам надо… Прошу.

— А тебе надо?

— И мне надо.

Он что-то промямлил вслед за муллой. Удрученно повалился на диван, бросил телефон. Весь мир померк, а ему вновь в руки суют трубку:

— Гал Аладович! Спасибо. Благослови вас Бог! Прошу вас, простите. Прощайте. Берегите себя, — частые гудки, в такт им потекли его слезы.

* * *

Чуть позже, вспоминая это время, Цанаев не мог понять, было ли это во сне или наяву. Было ли это счастье или горе. Иногда он на это время сердился, а потом благодарил судьбу. И ему казалось, что жизнь с ним поступила странно: как ребенку, дала лизнуть сладкое мороженое, но только лизнуть, так что вкус еще есть, остался на губах и кончике языка, а более — ничего.

И неужели это был он, это было с ним? Всего пару месяцев назад. И он не верит, никто не поверил бы, и даже лечащий врач не верил, да ведь это был он — мужчина-гигант, в котором круглые сутки необузданно бурлила страсть, расцветала любовь, хотелось жить и думал лишь о жизни, упивался счастьем, в гармонии с самим собой, со всем миром и чувствовал, что он человек, не простой человек — достойный ученый, мужчина, который в жизни многого достиг, всех уважать себя заставил… Так это было рядом с ней, с Авророй. Она поставила его на пьедестал, просто вознесла, и он воспарил, бремени лет не чувствуя, и считал, что это счастье он заслужил, заработал. Видимо, так она ему внушила.

Ныне Авроры рядом нет — словно крылья ему обрубили, пал он наземь. Еще не ползает, но уже еле ходит. А как иначе, уже седьмой десяток разменял, пенсионер, инвалид, операцию на сердце перенес и после этого серьезный жизненный удар, да не один. В общем, как-то сразу сдал, сник, погас. И вновь, и вновь он сам себе задает один и тот же вопрос: неужели все это было с ним всего несколько месяцев назад? Неужели это он был таким рьяным мужчиной? А теперь? Какой он мужчина? Даже мысли такой нет: он иссяк, выдал, истребил весь оставшийся потенциал и осталась лишь плоть, старое мясо — больное, дряблое тело, которое к вечеру так устает, все болит, сил нет, еле до кровати доползает, валится и даже мыслить, вспомнить ее не может, до того он слаб и все ноет и болит, — жить не хочется и не можется. Да порою, когда становится совсем невмоготу и тоска на душе, как говорят, предвестник старческого одиночества, вдруг, посреди ночи, он видит ее во сне, начинает ощущать ее дух, осязать ее запах, неповторимый аромат ее тела, ее волос, ее плоти, и в нем вдруг закипает вулкан чувств, страсть жизни и твердости… И он просыпается, вскакивает — тишина, темно, ее нет, но ведь Аврора была, была только что здесь. Даже запах остался… Он идет в туалет, звук канализации всю эту блажь, как и мочу, уносит. Он идет на кухню, хочет курить, сигарет нет. Может, пойти купить? К счастью, приходит жена, успокаивает. Вместе пьют среди ночи чай, она дает ему нужные лекарства, после уложит, укроет, доброе слово скажет. А как же иначе, ведь он муж, отец, кормилец. Впрочем, какой он кормилец? Его пенсия — шесть тысяч; на полставки, как и прежде, взяли в НИИ — физиков почти нет, по крайней мере, среди молодежи. Еще по четверть ставки, как научный авторитет, как член диссертационного совета, он работает, точнее, числится в двух местах. Итого где-то под двадцать пять тысяч — семьсот-восемьсот долларов. Не густо, а для Москвы вообще мало, тем более, что младшие дети подросли. В общем, нелегко, очень непросто при таком доходе жить, выживать. Но они живут, и многие так живут, даже еще скуднее. Ну, как говорится, благо — это как Бог пошлет, главное, в семье мир, да покой в душе, вроде что-то умиротворяется и вокруг никаких потрясений… Да в жизни так не бывает, где-то, когда-то рванет. А иначе развития не бывает, и Цанаев сам это, как ученый, понимает.

…Предстояли две защиты на диссертационном совете. Наверное, все знали, по крайней мере, представляли, что такие эксперименты здесь в последние годы не велись. Тем не менее, все довольны: как-никак, а наука есть. И Цанаева попросили, может быть, не просто так, стать на обоих защитах первым официальным оппонентом. От этого предложения Цанаев категорически отказался. Он не хочет прилюдно врать, официально присваивая труд Авроры другим, даже своему другу Ломаеву.

Тем не менее, первая защита назначена, и это при том, что не было, как он знает, никакой предварительной экспертизы, так сказать, предзащиты, хотя протокол заседания кафедры представлен. А предсе-датель совета вызвал Цанаева в свой кабинет и, дружески улыбаясь, сунул в руки конверт: