Австрийские фрукты

Они с Левертовым молча шли по дорожке к проходной. Насчет «Мосфильма» Танька не ошиблась: он в самом деле оказался целым городом. Перед тем как показывать режиссеру, Левертов пристроил ее к экскурсии, и она все-все посмотрела – и павильоны, где фильмы снимаются, и музей, и памятник кинооператорам, которые на войне погибли. Артисткой ей после этого захотелось стать еще сильнее, аж в носу зачесалось, вот как! А получается, этого не будет…

– Не расстраивайся, – сказал Левертов. – Кино – это целый мир, сама же видишь. Место здесь находится многим.

«Многим-то многим, – уныло подумала Танька. – Только не мне».

– И лучше стать выдающимся гримером, чем заурядной актрисулькой, – добавил он.

– Гримерами детей не берут, – буркнула Танька.

– Ты не всегда будешь ребенком.

«Ты дурак или притворяешься?! – едва не выкрикнула она. – Мало ли что когда-то будет! Сейчас что мне делать?»

Может, она и произнесла бы это вслух, но не успела.

– У тебя какие-нибудь документы есть? – спросил Левертов. – Свидетельство о рождении?

– Было, – вздохнула Танька. – Только я его потеряла. Оно в сумке лежало, а сумка там осталась… На улице той, на Калининском проспекте. Наверное, – добавила она.

– Понятно. Как твоя фамилия?

Танька секунду поколебалась. Но рассудила, что он и так знает о ней почти все, а чего не знает, о том все равно догадается. Умный как змей потому что.

– Алифанова, – сказала она.

– А отчество?

– Калиновна…

– Ка-ак?! – Левертов покрутил головой и улыбнулся. – У вас там заповедник, я смотрю, в Болхове.

– Ничего не заповедник. А просто мать мне такое отчество выдумала, – сердито сказала Танька.

– Почему?

– Она меня от одноклассника нагуляла, еще до выпускного. Потом того в армию забрали, а она родила. А из армии он в Болхов не вернулся уже. Он в танцевальном кружке занимался, и его в военный ансамбль взяли, говорят. В Москву, в самый главный.

– Ансамбль Александрова?

– А я откуда знаю?

– Так его, что ли, Калиной звали? – не понял Левертов.

А кто б такое понял!

– Нет, – вздохнула Танька. – Не знаю, как его звали, мать не говорит. А Калиновной она меня назло записала.

– Кому назло?

– А вам! Которые в Москве, и вообще. У нее прадед Калина был. Или даже прапрадед, точно не знаю. «У нас тут все свое, мы и своим умом проживем!» – зло передразнила Танька. – Обиделась, что парень ради Москвы бросил.

– Ее можно понять.

– Ну и понимай! А я не собираюсь.

Настроение от этого разговора у Таньки испортилось. Даже голова заболела, даже в ушах загудело. В машину она села молча, забилась в угол на заднем сиденье и всю дорогу до Сокола молчала. Левертов сидел впереди рядом с водителем, и молчал тоже, и не обернулся к ней ни разу.

Когда приехали, Танька сразу поднялась в свою комнату, легла на кровать и отвернулась к стенке. Когда Евгения Вениаминовна позвала ее ужинать, она сказала, что не пойдет, потому что голова болит. Голова в самом деле болела, Танька так и уснула с этой болью.

Проснулась она среди ночи от того, что страшно хотелось пить. Не только во рту пересохло, но и в горле, и даже в животе. И голова уже не болела, а гудела, раскалывалась. Танька с трудом добрела до выхода из комнаты, а вниз по лестнице не сошла, а прямо сползла. Не зажигая свет, она открыла на кухне кран и стала жадно пить, ловя ртом струю.

Она не слышала своих шагов, шума воды, вообще никаких звуков не слышала из-за звона в ушах, и ей казалось, что все это она делает тихо. А зря казалось – вспыхнул свет, и Евгения Вениаминовна спросила:

– Таня, что с тобой? Ты заболела?

– Нет… – с трудом выдавила Танька и закашлялась.

Кашлять было больно, потому что щипало щеки. Как-то странно, изнутри щипало. От света и глаза сразу заболели так, будто на них кто пальцами во всю силу надавил.

Евгения Вениаминовна потрогала ее лоб ладонью и сказала:

– Как же нет, когда ты вся горишь! Пойдем, ляжешь, и измерим температуру.

Температура оказалась сорок градусов, и Евгения Вениаминовна позвонила в «неотложку», хоть Танька и просила не звонить, потому что боялась, что ее заберут в милицию. Ее и хотели забрать – не в милицию, а в больницу, но потом сделали укол, чтобы сбить жар, и все-таки разрешили подождать до утра.

Всю ночь она не спала, но и не бодрствовала, а плавала в каком-то жарком мареве. Евгения Вениаминовна каждый час заходила, чтобы напоить ее теплым чаем с лимоном и обтереть водкой, а Левертов вообще сидел в ее комнате все время, хоть ничего и не делал.

Выныривая из жара, Танька видела, что он читает толстую книжку, пришпилив к ней маленькую лампочку на прищепке. Она смотрела на него и думала, что хорошо бы болеть долго-долго, а лучше всю жизнь. Чтобы всегда он вот так сидел у ее кровати с книжкой, сосредоточенно нахмурив брови – не разбирает, что ли, про что там в этой книжке написано? – и лампочка высвечивала только его лицо из сплошной тьмы, и время от времени он поглядывал бы на нее ничего не выражающим взглядом.

Утром пришла участковая врачиха и, увидев Таньку, сразу сказала:

– Да у нее же корь! Видите сыпь? На шее, за ушами. Уже и на живот переходит.