Австрийские фрукты

По дороге до подъезда, и дома, застегивая чемодан, и потом в такси, и даже в самолете Таня думала о случившемся.

Она была недовольна собой. Что не надо было поднимать шум, привлекать к этой краже внимание, она не сомневалась. Следствием скандала с большой вероятностью стало бы то, что ей не отдали бы Вениного сына, этого она допустить не могла, а потому считала, что в магазине повела себя правильно. Но вот как ей вести себя в дальнейшем, когда он повторит это снова? В том, что повторит, она была уверена. И что ей с этим делать?

Когда Таньке было семь лет, они с подружками пришли в продуктовый, и она украла банку консервов. Морская капуста это была, на всю жизнь запомнилось. Может, тоже конфеты украла бы, да они были развесные и лежали в коробках за прилавком. А консервы стояли на открытой витрине, и, когда продавщица отвернулась, чтобы насыпать конфеты большим совком в бумажный кулек, Танька схватила банку морской капусты и сунула в карман платья. Не учла только, что платье-то ситцевое – карман сразу отвис, и банка просвечивалась среди набивных цветочков.

Танька и девчонки двинулись уже к выходу, когда другая продавщица заорала из-за колбасного прилавка:

– Вы чего творите, а?! Держите их! Вон ту, белесую! Ах ты воровка малая!

Колбасный прилавок был пуст, хоть шаром покати, продавщице делать было нечего, вот она и глазела по сторонам.

Девчонки сквозанули на улицу, а Таньку схватила за руку покупательница. Банка была прилюдно извлечена из ее кармана, продавщица отвесила ей подзатыльник, а еще одна покупательница сказала:

– Это Надьки Алифановой дочка. Отведу к матери, пускай задницу надерет, чтоб знала.

Мать отлупила тогда Таньку не просто ремнем, как обычно, а его латунной пряжкой. Никакие слезы не помогли, никакие крики, что есть сильно хотелось. Неделю не могла сидеть, даже в первый класс первого сентября не пошла из-за этого.

С тех пор Танька нитки чужой не взяла. Может, так всю жизнь и считала бы, что красть нельзя потому, что поймают и побьют, но две недели в доме Левертовых переменили ее совершенно. Вернувшись из Москвы в Болхов, Танька сказала матери, что утопится в Нугри, если та ее хоть пальцем когда-нибудь попробует тронуть.

Но то все было в другой ее жизни. В нынешней же своей жизни Таня понимала, что не станет бить Вениного сына, укради он хоть все конфеты в магазине. А вот что станет в этом случае делать, она не знала.

Ей представились грядущие разговоры-уговоры в полиции, в опеке, в комиссии по делам несовершеннолетних, или как это теперь называется… Мысли об этом вызывали безнадежное уныние.

«Хватит! – наконец сказала она себе. – Когда понадобится, тогда и буду думать».

Эти слова приободрили ее, а значит, являлись правильными.

Когда самолет приземлился в аэропорту Шарль де Голль, она уже выбросила из головы пустопорожние размышления. Как и всегда в Париже.

Глава 17

Гостиница находилась на маленькой улочке, отходящей от бульвара Монмартр; Таня любила в ней останавливаться. Когда она называла кому-нибудь адрес, то приходилось уточнять: не холм Монмартр, а бульвар, не перепутайте.

Дидье, правда, не путал, но он был парижанин-парижанин.

С Дидье договорились встретиться вечером как раз на бульваре, чтобы поужинать в ресторане, сквозь витрину которого Таня еще в прошлый раз, но только перед самым своим отъездом, углядела устриц.

Познакомились они год назад, и тоже в ресторане неподалеку. Выглядывая из окна своей гостиницы, Таня каждый раз видела длиннющую очередь, которая выстраивалась в обеденные часы, и ей стало любопытно, что уж такого необыкновенного за вывеской «Шартье», чтобы в очереди стоять, будто в столовую заводскую. Потому она тоже в эту очередь пристроилась.

А войдя наконец в этот «Шартье» – посетителей впускали туда по мере того, как освобождались места, – оторопела: ресторан этот в самом деле напоминал столовую. Конечно, в заводской столовой не могло быть таких столетних интерьеров с простым темным деревом и тусклым золотящимся металлом в стиле белль эпок, но длинные столы, за каждым из которых люди сидели вереницами и почти плечом к плечу, но несмолкающий гул, стоящий под высокими потолками в огромном зале, – ничего подобного Тане в Париже прежде не встречалось.

Она уже хотела повернуться и уйти, так и не поняв, что хорошего находят в этой вокзальной атмосфере те, кто встает в очередь, когда мужчина, которого впустили вслед за ней, сказал метрдотелю, молодому человеку, которому мало подходило такое торжественное наименование:

– Нет-нет, мы лучше займем вон те места, в центре. – И спросил, доброжелательно глядя на Таню: – Вы не против?

Тут Таня впервые и увидела его улыбку. Она кивнула и улыбнулась в ответ.