Австрийские фрукты

– Какое!.. – махнула рукой баба Гаша. – «Скорая» приезжала, врачиха сказала, инсульт, уколола чего-то да уехала. В больницу таких не берут. И молодых-то не берут, а тут сразу видать, не жилица. Как мы живем, Таня, никакими словами не пересказать! Не живем – бедуем. Как такое стало, не поймем. Богатства вроде большие у нас, и нефть, и всякое. Оно-то да, сильно Америка нам вредит, мы понимаем, а все же… Фонари, видела, не горят нигде. Черт ногу сломит. После войны уж на что разруха была, как немца выгнали, а свет-то горел! В Афанасьевской церкви, помню, дизель танковый поставили, в восемь вечера заведут, в двенадцать выключат. По одной лампочке на квартиру разрешали включать, а больше нет, не разрешали. А свет-то горел! И сейчас бы так сделать, люди б спасибо сказали… На улице вовсе света нету, и в домах гаснет. Когда Надька на полу лежала, не сразу и увидали в темноте.

Тане показалось, она сама упадет сейчас под этот мерный говор на пол, и непонятно, что станет делать. В крике забьется, может.

Все, что было ее прошлым, вдруг прорвалось в настоящее, стеснило сердце. Невозможно было с этим жить.

– Кто за ней ухаживает, баба Гаша? – не отрывая взгляда от лица матери, спросила Таня.

– Я, больше некому. Да какой уход? Не ест, не пьет, никакого и ухода не надо. Не жилица она, Таня, – повторила баба Гаша. – Вот-вот помрет. Ты приехала, и слава богу. Я ведь брату Надькиному на Дальний Восток позвонила, телефон у нее записан был. Мать ее, бабка твоя, живая еще, знаешь? При нем живет, при сыне своем, значит. Как уехала тридцать лет назад, так и живет. А дед твой помер. Это он мне сказал, Надькин брат, дядька твой, как его, забыла имя. Не приедем, сказал, дорого. Да и чего им ехать? Они и не помнят уже, есть ли она, нет ли. Как рассорились когда-то, так и нету меж ними мира, уж такие люди, ничего не поделаешь, и мать твоя такая была, сама знаешь…

Если бы Таня могла, то заткнула бы уши, чтобы не слышать ни слова. Но не могла она этого сделать, и слова вливались ей в мозг, как расплавленный свинец в горло казнимому.

– Надо ее помыть, – сказала она. – Есть вода или принести?

– Есть, есть, – сказала баба Гаша. – Теплая тоже есть. С вечера запасаю, грею. – И с недоверием спросила: – Правда мыть станешь?

Таня не ответила – сняла плащ, положила на свой топчан, вернулась к тому, на котором лежала мать, откинула одеяло… И тут что-то хлюпнуло у матери в груди, рот закрылся, потом открылся снова…

Воздух судорожно вырывался у нее из горла. Таня присела на корточки у топчана, взяла мать за руку. Холодная рука стала мокрой прямо у нее в руке.

– Отходит, – проговорила баба Гаша. – Помоги, Господи, поскорее ей, грешной, преставиться.

– Перестаньте! – воскликнула Таня. – Зачем вы… так?!

Теснота в сердце стала совсем невыносимой – и вдруг лопнула, взорвалась… И слезы, горячие, жгучие, хлынули из этой тесноты сплошным потоком.

– Всё, – сказала баба Гаша. – Прибрал Господь.

Глава 15

– А это что в лесу такое белое, Иван Николаевич? Вон те кусты, и вон там тоже.

Алик прижался носом к боковому окну машины. Казалось, что его длинные густые ресницы возят по стеклу, как щетки, так хлопал он глазами.

– Черемуха, – ответил Иван. – И шиповник. А что ты меня так торжественно называешь?

– Таня так сказала. – Он пожал плечами. – А как по-другому?

«Да, ему же и в детдоме говорили, что взрослых только по имени-отчеству надо звать, – понял Иван. – А как черемуха называется, не говорили, наверное. О Тане, смотри-ка, с каким он придыханием».

Подумав о Тане, Иван улыбнулся. Хотя повода для веселья не было. Да и улыбаться давно отвык.

Он ясно понимал все, что думал Алик. И так же ясно видел границу, за которую тот не хотел бы, чтобы заходили взрослые. Такое понимание желаний, мыслей, границ возможного давно уже давалось Ивану само собою, без усилия. Иначе нельзя было с Вадькой.

И, как он с удивлением обнаружил, иначе нельзя вообще ни с кем. Он был уверен, что его опыт неприложим к норме, как и вся его жизнь. И вдруг этот маленький Левертов, Танин ребенок, сам того не заметив, опроверг его представление о самом себе. И теперь Иван вглядывался в себя с удивлением и еще с каким-то чувством, очень робким, едва намеченным.

Ему странно было вглядываться в себя. Он не делал этого много лет, с самой юности. И давно отвык от такого взгляда, который в юности казался ему естественным, без которого он не представлял себе будущего.

Сейчас, правда, было не до взгляда в себя. Смеркалось быстро, и вглядываться следовало в ямы на шоссе.

А зашел бы к Тане наутро после той ночи, просто зашел бы спросить, как она себя чувствует, и ехал бы в этот Болхов с нею, и еще вчера ехал бы.

Но он зашел в левертовский дом только через сутки, а до того как последний придурок размышлял, имеет ли на это право, да не подумает ли она, что он навязывает ей свои проблемы, свой раздрызг.

Когда Алик сказал, что Таня уехала мать хоронить, Иван рассердился так, что даже на мальчишку сорвался.

– Где здесь написано «хоронить»? – сказал он, бросая на стол телеграмму.