Австрийские интерьеры

Итак, в то время, пока Капитан дважды в день, утром и после обеда, совершает околоделовые набеги на типографию Дедовича и околополитические — за мраморный столик к Вурлицу и Зинцхайму, считая и то, и другое своим долгом, Капитаншу отправляют в инстанции хлопотать о продлении вида на жительство и о сопутствующих этому вещах. Белокурой, рослой, голубоглазой красавице все это со всею любезностью предоставляют в немецком консульстве, в компетенцию которого входит теперь судьба Капитана и его семьи, въехавших сюда еще с австрийскими паспортами. Зал ожидания в немецком консульстве переполнен точь-в-точь, как эмигрантское кафе, в котором Вурлиц, Зинцхайм и Капитан предаются фантомным мечтам о покушении на диктатора, — и там и здесь мелькают одни и те же эмигрантские физиономии, и непосвященному, зайди он в консульство, могло бы показаться, будто все явились сюда именно нынешним утром за чем-то конкретным: продлить паспорт, получить визу на переезд в другую страну, заручиться транзитной визой, одним словом, — за всегдашним благословением бюрократических инстанций, от которых все еще никуда не денешься, хотя страна, которую эти инстанции представляют, и имперский орел, сжимающий в когтях свастику, который ее символизирует, уже отторгли просителя и лишили его гражданства. Однако главная определенность, которую ищут явившиеся в консульство, заключается в вопросе: кто из чиновников дежурит сегодня у паспортного окошечка — господин из Берлина, чиновник из Баварии или Эрвин Регельсбергер из Брегенца. Как только установлено, что к окошечку сядет господин из Берлина или чиновник из Баварии, любящий нехотя покрикивать в толпу: «Ну, кто там еще?», так самые хитрые из явившихся ретируются с каким-нибудь фальшиво звучащим объяснением вроде «Сколько народу, зайду-ка я лучше завтра!» или «Ах, самую-то главную бумагу я и забыл!», потому что всем (подобно пациентам, выстраивающимся в очередь только к модному врачу) хочется попасть на прием к Эрвину Регельсбергеру из Брегенца, который держится неизменно корректно, вежливо, может быть, даже излишне скромно для официального представителя великогерманского рейха, а заканчивает собеседование не только улыбочкой, но и, что для чиновника совершенно неслыханно, рукопожатием. И Капитанша всегда дожидается дня, когда принимает Регельсбергер, а он сразу же замечает ее и извлекает из длинной очереди, уступая искушению поскорее побеседовать с белокурой, голубоглазой, рослой красавицей и поставив тем самым под некоторое сомнение свою всегдашнюю корректность по отношению ко всем остальным. Но и Регельсбергеру не удается предотвратить замену австрийских паспортов общенемецкими в Рождество 1938 года и в самом начале 1939-го, знаменующую изменение общеполитической ситуации, зафиксированное английским послом в Афинах сэром Сидни Ватерлоо в императивной и чуть ли не эпиграмматической форме: «Ве присоединены and done with it!»[10].

Капитанша оттянула этот неизбежный поход к Регельсбергеру на срок после Рождества и Нового года. Тем временем моему младенческому «я» в туберкулезный дом вдовы Батушич ниспосылают хорватского Христа-младенца, который развешивает на елку все фигурные пряники, засахаренные и с впеченными зеркальцами, с площади Елачича, и в процессе развешивания этот младенец, а точнее, маленькая крестьяночка в белой блузке, вышитой голубым и красным, и с длинными белыми рукавчиками, бубнит себе под нос считалочку, которую я лишь позже и с трудом, уже наигравшись с местными детьми в парке, начинаю понимать, потому что звучит она, разумеется, по-хорватски:

Раз-два-три,
Братья шасть в монастыри,
В дверь закрытую стучат:
«Дядя, я не виноват!»
«Как же ты не виноват,
Если бороду мне драл,
Если руку искусал?»

Сочельник 1938 года запомнился мне исключительно страхом из-за того, что родители после очередной порции приключений Пауля и Паулинки на сон грядущий оставят меня и, переодевшись в смокинг и вечернее платье, исчезнут в глубине заснеженного города в обществе супружеских пар Кнаппов и Ледереров. Они однако обещали никуда не уходить, и мой ужас, когда, проснувшись ночью, я обнаружил, что они меня все-таки обманули, обернулся таким ревом, криками и стенаниями до полного изнеможения в квартире вдовы Батушич, словно там изгоняли дьявола, каким, конечно, и был заканчивавшийся 1938 год. Только ближе к рассвету мать взяла меня на колени, и я после всех испытаний этой ночи, сопровождавшихся судорогами и рвотой, почувствовал себя лучше. Таким образом, можно сказать, что меня вырвало 1938 годом прямо под ноги моим родителям. Вот уж воистину, невинные внидут первыми!