Австрийские интерьеры

И пианино тоже приобретено не им. Инструмент заказала жена Соседа, или Соседка, — хотя и это наименование уже устарело, поскольку Шмёльцер живет теперь в десятой парадной в однокомнатной квартире, правда, с каморкой и с жилой кухней, и его в лучшем случае можно назвать соседом духовным. Госпожа советница, так ее теперь лучше, а главное адекватней, титуловать, однажды утром просто-напросто набралась мужества и, правда, не без колебаний, решительным шагом вошла в славный своими традициями магазин музыкальных инструментов на Виднерхауптштрассе, рядом с церковью святого Павла, пробралась между распластанными в пространстве «стейнвеями» и чудовищными «бехштейнами», холодно поблескивающими и буржуазно-чуждыми, как черный лед, робко огляделась по сторонам и выбрала пианино, на которое давали рассрочку на два года.

И вот пианино стоит в гостиной (она же столовая) в квартире на Новейшей Звезде, в «докторской» квартире, такой и положено пианино! В зеленом суконном чехле с искусно вышитыми золотыми завитками названия фирмы со старинными традициями («Бляйбтрой и Кº»), с клавишами цвета слоновой кости, с метрономом на крышке и золотыми педалями, которыми, как крючками, уловят ноги сына и дочки Соседа, — так оно и стоит. Нажимая на педали («сквозь тернии к звездам»), мальчик и девочка будут размышлять, куда они теперь движутся. Однако я вправе прибегнуть к скверной метафоре, назвав это пианино липучкой для мух, реализацией честолюбия госпожи советницы, обуреваемой жаждой к образованию. Стоит усадить детей за этюды Черни, стоит им неохотно заерзать на вертящейся табуретке, и их уже будет не оторвать от этой музыкальной липучки, надеется мать, по ней они и поднимутся, барабаня ножками по педалям и исполняя все более и более сложные этюды, поднимутся на самый верх, на тот верх, в сторону которого и стартовать-то нельзя никак иначе, кроме как из «докторской» квартиры.

И новый обеденный стол с уродливо изогнутыми ножками, становящимися книзу все тоньше и тоньше (такова современная мода), понятное дело, раздвижной (что требует лишь минимальных усилий), — хоть на шесть персон, хоть на восемь, — и всем уютно, — говорит услужливый продавец, — хоть за обедом, хоть за ужином, когда вам будет угодно, госпожа советница.

Рассадить шесть или восемь человек вокруг раздвижного стола так, чтобы никто не задевал соседа локтем, хлебая суп или разрезая отбивную, — это, конечно же, более легкая задача, чем освоение этюдов Черни на стоящем в углу пианино, однако теперь в «докторской» квартире на Новейшей Звезде гостей нужно рассадить так, чтобы все остались довольны, а это уже дипломатия и политика, сиамские близнецы государственной мудрости, своего рода цирковой номер, вечно один и тот же, как появление двух клоунов (верзилы и карлика), обливающих друг друга водой из ведерка в паузах между выступлением дрессированных хищников. Неплохо бы обзавестись ернической улыбкой, хотя бы отдаленно напоминающей меттерниховскую, и пользоваться ею по строгому распорядку, как принимаешь лекарство по предписанию врача, чтобы свести за одним столом (а литературно-образовательные вечера становятся меж тем все более редкими) Шмёльцера со товарищи, доктора Макса Фриденталя с женой, фройляйн Дингхофер, почетную секретаршу пролетарского Союза трезвенников, и мать хозяйки дома, — стол хоть и раздвижной, но требуется ведь и некая душевная сочетаемость.

Доктору Максу Фриденталю хотелось бы беседовать за раздвижным столом на шесть-восемь персон исключительно с товарищем Шмёльцером, с неугомонным Шмёльцером, у которого рука записного оратора-рубаки и луженая глотка предвыборного агитатора, но тот почему-то нем как рыба; мать хозяйки дома, полунемка-полувенгерка, протестантка, из крестьян, тоже не в силах разговорить его; раздвижной обеденный стол, за которым у гостей возникают проблемы с мимикрией, проблемы по Зигмунду Фрейду, выходящие далеко за пределы оборонительных бастионов Новейшей Звезды, овеянных республиканскими флагами, проблемы, уводящие в самый центр города, под сумрачные неоготические своды Венского университета, во внутренний двор, которому придают дополнительную серьезность высящиеся там статуи, — но даже там такими проблемами не занимаются, сама постановка их, само прикосновение к ним, малейшая мысль о них высмеиваются, — ведь и там на многое наложено строгое табу.