Австро-прусская война. 1866 год

Пруссаки смотрят, и совершенно основательно, на меткую стрельбу издали как на искусство, доступное немногим, и потому посвящают ему только стрелковые батальоны собственно. В этих батальонах стрельбе обучают на возможные для игольчатого ружья расстояния со всей тщательностью. Но в линейной пехоте, хотя она и обучается действию в рассыпном строе, на огонь из этого строя смотрят как на придаточное, но далеко не первостепенное средство. В сомкнутом строе надеются более на залп, для которого заряжаемое с казны оружие, собственно, и хорошо. К стрельбе залпами дозволяется прибегать не далее, как за 200 или 300 шагов до неприятеля. На таком расстоянии можно, конечно, опасаться потери хладнокровия и беспорядочной стрельбы, к которой заряжаемое с казны оружие представляет такие удобства. На устранение этого пруссаками и было обращено особенное внимание с тех пор, как у них введены игольчатые ружья; при обучении стрельбе они заботились о том, чтобы совершенно отдать огонь в руки начальника, едва ли даже не более, чем о меткости. Давно уже известно, что всякое новое усовершенствование в военной технике не столько ведет к новостям в образе действия, сколько к тому, чтобы уяснить свойства уже давно известного, но дурно понятого. То же случилось и с оружием, заряжаемым с казны. Опасение слишком частой стрельбы невольно притянуло внимание к тому, чтобы не допускать ни в каком случае солдата до бестолковой трескотни, для которой быстро заряжаемое оружие дает все удобства. И пруссаки достигли этого, благодаря тому, что в большей части случаев ружье заряжается не заблаговременно, а перед самым выстрелом. Когда операция заряжания требовала около ³/₄ минуты, этого сделать было нельзя, и, раз ружье заряжено, нельзя было, следовательно, рассчитывать, чтобы не нашелся в батальоне человек настолько нехладнокровный, чтобы выстрелить без команды, а за одним выстрелом последуют и сотни, и огонь обращается в ничто, да и прекратить его становится почти невозможным. Но раз ружье остается незаряженным до самого момента действия, такая случайность возможна гораздо менее, ибо осмелиться без команды зарядить и выстрелить гораздо труднее, чем только выстрелить. Таким образом, опасение слишком большой и пустой траты патронов при скорострельном оружии послужило, напротив, к тому, чтобы сберечь патроны: чтобы, одним словом, стрелял редко, да метко. Это было сказано давно, но в практику введено только теперь, и именно благодаря тому усовершенствованию оружия, которое, по-видимому, обещало сделать этот афоризм устарелым и несостоятельным. Вместе с тем скорострельное оружие показало всю иррациональность стрельбы рядами из сомкнутого строя. Опять не новость, а только более рациональное понимание духа сомкнутого строя, в котором ничто не должно быть исполняемо иначе, как по команде.

Правда, у пруссаков допускается и пальба рядами, но, во-первых, скорее как исключение, и, во-вторых, не все то хорошо, что принято у пруссаков.

Итак, пруссаки поняли, что частая стрельба мыслима только за минуту, много за две до свалки, и, как показало дело, добились мирным обучением того, что этот принцип, за весьма редкими исключениями, получал и в бою самое строгое применение.

В прусском обучении стрельбе обращает на себя внимание и другое обстоятельство: именно понимание того, что боевой выстрел должен быть по возможности быстр, т.е. что прицеливание солдатское должно сделать более охотничьим, и терять на него времени возможно менее. Достигли они этой цели при помощи подвижных и так называемых выскакивающих мишеней. Мне кажется, что при помощи первого средства ускорение прицеливания достигается менее действительно, нежели при помощи учений с боевыми патронами. Но рациональность употребления выскакивающих мишеней в частях, в которых одиночная стрельба должна быть доведена до возможной степени совершенства, не подлежит никакому сомнению.

Обучение фехтованию запечатлено у пруссаков сильной дозой педантизма и перевесом оборонительного элемента над наступательным, и потому едва ли может представить много поучительного.