Австро-Венгрия: судьба империи

Императора-короля пожилые боснийцы, не забывшие услышанных в детстве рассказов дедушек и бабушек, по старой привычке еще иногда называют на южнославянский манер “Цар Франьо”. В лавках Башчаршии можно купить гипсовый бюстик Франца Иосифа, зато не сыскать фигурок маршала Тито, вот кто в цене у иностранцев! На бытовом уровне исторический процесс можно интерпретировать и так: восточный дух мастерового города оказался здесь сильнее северо-западного цивилизационного порыва. Как и столетия назад, основательность и чинность сараевских ремесленников уравновешивается расторопностью и суетливостью торговцев. Главные посетители лавок и магазинов теперь – иностранные туристы. Они охотно разбирают новые сараевские сувениры: брелоки и авторучки из автоматных патронов, разукрашенные чеканкой цветочные вазочки из орудийных гильз. Продавцы с обидой замечают: мало кто интересуется подлинным искусством, изящными кувшинами-ибриками с пухлыми талиями и узкими горлышками; никому не нужны кривые турецкие сабли ханджары, не говоря уж о медных казанах для перегонки водки-ракии; пылятся на полках терлуки, нарядные женские тапочки с вышивкой серебряной нитью. Достоинство профессионалов, конечно, рождает склонность к преувеличениям. Но не похоже, чтобы прошли времена, воспетые модным ныне загребско-сараевским писателем Миленко Ерговичем. Герой одного его рассказа, лавочник из Башчаршии, однажды в первый день весны закрыл свою мастерскую и повесил на дверь вывеску “Не работаю из-за солнца”. Ну кому, скажите, взбредет в голову с удовольствием трудиться в первый теплый день весны, спрашивает Ергович?

Шарль Диль поэтически написал об этих краях: “Здесь оттоманское море разбилось о славянский берег”. Тут изнемогла и габсбургская колониальная волна. Сараево застряло между Востоком и Западом, куда не вытолкнули его ни католический император, ни православный король, ни безбожный коммунист. Сараево остается вторым после Стамбула по численности жителей мусульманским городом Европы. По улицам этой столицы ислама фланируют парни с широкими славянскими лицами, Ибрагимы и Ахмеды. Они ухаживают за скромными смуглянками, которым по олимпийской моде восьмидесятых даны все больше западные, слегка опереточные для русского уха имена: Сабина, Сильвия, Сильвана. Романтическая жизнь молодежи кипит вдоль оси неширокого центрального проспекта, одной оконечности которого уже вернули историческое название – Ферхадие, а у другой оконечности исторического названия еще не отобрали – маршала Тито. Добродошли (добро пожаловать) в Сараево!

Через десять лет после гибели расколотой выстрелами Гаврило Принципа Австро-Венгрии, в совсем других исторических обстоятельствах, художник Альфонс Муха создал цикл из двадцати огромных исторических полотен под названием “Славянская эпопея”. На одной из этих картин, “Апофеоз истории славянства”, в общей толпе мифологических персонажей нашлось место и добродушному усатому боснийцу в бордовой феске. Что же касается аллегорий процветающей провинции Босния и Герцеговина, то современные австрийцы, на земле которых власть Габсбургов удержалась не четыре десятилетия, а более шести веков, впервые увидели отреставрированные и почти полностью сохранившиеся полотна Мухи только весной 2009 года – на выставке в бывшем габсбургском дворце Бельведер.

6 Гибель империи

Солдат мировой войны, умирающий там, на дне окопа, услышь меня издали. Не позволяй на прощанье развешивать над собою парикмахерских вывесок, целующихся голубков, картинок. Не закатывай вслед за ними глаз, не вторь их обмирающему ханжескому шепоту “родина!” – ведь ты, умирающий солдат, знаешь, что родина – это не вамп-истеричка из романа ужасов, а земля, дом, небо, вода, забор, цыпленок, старик крестьянин, городская улица и что родина – это ты сам, умирающий солдат, и никто другой, что это твоя жизнь, которой ты рисковал не из-за ностальгических грез и не из-за “вспряньмадьяра”[66], а лишь из-за смертельной угрозы над нею – солдат мировой войны, милая моя родина, бедная, бедная моя родина…

Фридеш Каринти. Моя родина и “Родина моя!”, 1915