Читаем Автобиография полностью

Автобиография

Это письмо переносит меня на сорок лет назад, к моей первой встрече с тем мудрым, честным, гуманным и обаятельным человеком, великим гражданином и дипломатом Энсоном Бурлингеймом. Это было в Гонолулу. Он прибыл на своем судне, по пути с его великой миссии в Китае, и я имел честь и пользу находиться в его обществе ежедневно и постоянно в течение многих дней. Это был красивый, статный, элегантный мужчина в расцвете своей мужественности, видеть которого доставляло большое удовольствие; человек дружелюбный и весьма приятный. Его взгляд на мир и происходящие в нем события был широк как горизонт, а разговор дышал достоинством и красноречием; он не касался общих мест, ибо общих мест в его стиле мышления не было. Бурлингейм был не узколобым политиком, а крупным и благородным государственным мужем. Он служил не только своей стране, но также и Китаю, сохраняя справедливый баланс. Он работал ради справедливости и гуманизма. Все его методы и средства были чисты, все его мотивы высоки и прекрасны.

У него были красивые глаза, глубоко посаженные, говорящие, – глаза, которые были мечтательны в момент покоя, которые могли лучиться и убеждать, точно глаза влюбленного; глаза, которые, я полагаю, могли уничтожать, когда он гневался. Это, бесспорно, испытал на себе в свое время задира из конгресса Поттер (так, кажется его звали). Поттер задирал и оскорблял всех, всем бросал вызов, всех терроризировал и был в Вашингтоне эдаким местным заправилой. Но когда он бросил вызов новому молодому конгрессмену с Запада, то наконец нашел в нем скорого и горячего соперника. Бурлингейм принял ближний бой, и Поттер, принеся извинения, прекратил свои нападки – под дружный смех нации.

Когда Бурлингейм приехал в Гонолулу, я был в течение пары недель прикован к своей комнате: по ночам – к постели, днем – к глубокому плетеному, похожему на корзину креслу. Было там еще одно кресло, но я предпочитал именно это, потому что моим недомоганием были седалищные нарывы.

Когда в Гонолулу прибыла лодка с живыми скелетами, проведшими в море сорок три дня с десятидневным запасом провизии (это были выжившие с судна «Хорнет», погибшего в результате пожара за несколько тысяч миль от берега), мне было необходимо взять у них интервью для сакраментской газеты «Юнион», которую я был уполномочен представлять на Сандвичевых островах в продолжении пяти или шести месяцев. Тогда мистер Бурлингейм уложил меня на походную кровать и велел отнести в больницу, и там в течение нескольких часов расспрашивал живых скелетов, а я записывал ответы в свою записную книжку. Мне потребовалась целая ночь, чтобы написать о трагедии «Хорнета», но я не стану сейчас распространяться на эту тему, поскольку уже рассказывал об этом в какой-то своей книге.

Мистер Бурлингейм дал мне однажды кое-какие советы, которые я никогда не забывал и которым следовал сорок лет. Вот к чему, по существу, они сводились: «Избегайте людей более низкого уровня развития. Ищите товарищеских отношений среди превосходящих вас по характеру и интеллекту. Всегда взбирайтесь».

Сын мистера Бурлингейма – ныне, на протяжении многих лет, редактор ежемесячника «Скрибнерс мансли», человек, который вскоре достигнет предгорий, лежащих близ границ старости, – был с ним тогда в Гонолулу. Красивый мальчик девятнадцати лет, переполненный энтузиазмом, активностью, энергией и чистой радостью бытия. Каждый вечер он посещал балы, танцевальные вечера и хула-хула – любые празднества, устраиваемые белыми, черными или мулатами, – и мог танцевать всю ночь, а на следующее утро быть свежим как огурчик. Однажды он привел меня в восторг шуткой, которую я впоследствии использовал в своей лекции в Сан-Франциско, и оттуда она разошлась по газетам. Он сказал: «Если человек вынуждает вас пройти с ним милю, пройдите с ним, Твен»[143].

Будучи свежей, эта шутка казалась чрезвычайно удачной и сочной, но с тех пор, за несколько миллионов раз употребления, она выхолостилась – стараниями не остроумных и обаятельных юношей вроде Бурлингейма, а людей тупоголовых и примитивных, которые повторяли ее с оскорбительными усердием и убежденностью, что они первые ее открыли. И таким образом, она утратила свою лихую искрометность и стала для меня жалким и отталкивающим бродягой, которому самое место в приюте для убогих, одиноких и покинутых.