Автобиография

В самом деле, я бы сделал все, чтобы помочь. Я был всего лишь мальчишкой и уже пребывал в восхитительном состоянии предвкушения. Он стал осторожно выбираться наружу, цепляясь за подоконник, пока ноги не нашли надежной опоры, затем, оседлав обледенелый конек крыши, начал на четвереньках осторожно нащупывать вдоль него свой опасный путь. Я уверен, что и сейчас получаю от этого такое же удовольствие, как и тогда, а ведь прошло почти пятьдесят лет. Морозный ветер трепал о его тощие ноги короткую ночную рубашку, остекленелая крыша в ярком свете луны сияла, как отполированный мрамор, ничего не подозревавшие коты, настороженно созерцая друг друга, сердито били хвостами и изливали глухое недовольство. Медленно и осторожно Джим продвигался дальше в своей развевающейся рубашке, а не ведавшие об этом игривые молодые создания под виноградным навесом неуместным смехом оскорбляли торжественность момента. Всякий раз, когда Джим оскальзывался, у меня вспыхивала надежда, но он удерживался и продолжал ползти дальше и надежда угасала. Наконец коты оказались в пределах его досягаемости. Джим собрался с силами, осторожно приподнялся, тщательно оценил расстояние, затем стремительным движением попытался схватить ближайшего кота – и промахнулся. Конечно же, он потерял равновесие. Пятки его взметнулись в воздух, он опрокинулся на спину и, как ракета просвистев по крыше ногами вперед, пробил сухие виноградные плети и шлепнулся посреди честной компании, прямо на четырнадцать блюдец раскаленной тянучки. И это парень, который и в одетом-то состоянии не мог взглянуть в лицо ни одной девушке. Последовала буря визга, дикая возня, суматоха, и Джим пулей взлетел по ступенькам, отряхивая с себя по дороге осколки посуды.

Инцидент был исчерпан, но я им еще не удовлетворился, сам того не предполагая. Восемнадцать – двадцать лет спустя я приехал в Нью-Йорк из Калифорнии и, потерпев к тому времени фиаско во всех других своих начинаниях, неумышленно сбился на литературу. Это было в начале 1867 года. Мне предложили большую сумму денег за то, чтобы я написал что-нибудь для «Санди меркьюри», и я отозвался байкой «Джим Вульф и кошки». Я даже получил за нее деньги – двадцать пять долларов. Это казалось чрезмерной платой, но я промолчал на этот счет, потому что не был тогда так щепетилен, как сейчас.

Год или два спустя рассказ «Джим Вульф и кошки» появился в одной газете штата Теннесси в новом обличье. Оно касалось написания слов, рассказ подделывался под южный диалект. Тот, кто присвоил рассказ, составил себе имя в восточных штатах и был там чрезвычайно популярен. Заслуженно, я думаю. Он написал несколько самых веселых и смешных вещей, какие я читал в жизни, и делал свою работу с незаурядной легкостью и бойкостью. Его имя выпало из моей памяти.

Прошла пара лет, и тогда первоначальная история – моя версия – опять всплыла на поверхность и стала существовать в оригинальном произношении и с моим именем в качестве автора. Вскоре сначала одна, а затем другая газета яростно обрушились на меня за «кражу» «Джима Вульфа и кошек» у того человека из Теннесси. Мне устроили нещадную головомойку, но я не возражал. Таковы правила игры. Кроме того, еще задолго до этого я усвоил, что неразумно поддерживать огонь под злословием, если только не собираешься получить от этого какие-то преимущества. Не много найдется клеветнических измышлений, которые выдержат испытание молчанием.

Но я еще не разделался с Джимом и кошками. В 1873 году я читал лекции в Лондоне, в концертном зале «Куинс-холл» на Ганновер-сквер, и останавливался в отеле «Лэнгхам» на Портленд-плейс. У меня не было близких людей по ту сторону океана, кроме лекционного агента Джорджа Долби и Чарлза Уоррена Стоддарда, калифорнийского поэта, ныне (1900) профессора английской литературы в Римско-католическом университете в Вашингтоне. Для видимости Стоддард был моим личным секретарем, на деле же – просто товарищем: я нанял его, чтобы иметь возможность пользоваться его обществом. В качестве секретаря ему было нечего делать, кроме как собирать вырезки из ежедневных газетных сообщений о крупном судебном процессе над Тичборном, обвинявшимся в лжесвидетельстве. Но он хорошо над этим потрудился, ибо отчеты занимали по шесть газетных колонок в день, а он обычно откладывал отбор материалов до воскресенья, и тогда ему приходилось вырезать и наклеивать сорок две колонки – работа, достойная Геркулеса. Он выполнял ее хорошо. Будь он постарше и послабее, его бы это убивало каждую неделю. Без сомнения, он хорошо читает свои лекции по литературе, но также без сомнения, он готовит их за пятнадцать минут до того, как взойдет на кафедру, внося, таким образом, в них свежесть и блеск, которых им могло бы недоставать, если бы они проходили иссушающий процесс избыточной проработки.