Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости

Все это объясняет удивительное наблюдение спасателей, которые после очередного землетрясения снова и снова отмечают, что жители удаленных от эпицентра районов испытывают большие психологические страдания, чем те, кто оказывается в непосредственной близости от него. То есть чем меньше люди чувствуют поддержку и чем меньше они уверены, что им будет оказана помощь, тем сильнее они охвачены ужасом, который не способны контролировать. Явственнее всего процесс обретения психологической устойчивости наблюдался у тех, кто до катастрофы не сомневался в своих силах. Но даже и в их случае нас не может не удивлять стремление этих людей, пережив травму, следовать новой философии жизни.[28] «С момента окончания войны я вижу вещи не такими, как прежде… После цунами я стал более внимателен к другим… Я стал верующим…»

Объединив три параметра: направление развития сюжета и период жизни, предшествующий травме, структуру травмы и, наконец, качество (и нюансы) организации посттравматической помощи, – мы сможем рассмотреть некоторые критерии психологической устойчивости и спрогнозировать наступление кризиса или, наоборот, определить момент перехода к новому способу существования.[29]

Когда траектория устойчивости четко намечена, продолжающееся молчание становится индикатором структуры социального дискурса. Случается, что уход в активную деятельность позволяет пережившему травму избегать разговоров о случившемся, либо окружение может само опередить его: «Давай, все закончилось… Надо смотреть вперед». Случается, что культура вызывает к жизни некоторые терпимые сюжеты, чтобы оттенить ими наиболее проблемные аспекты. После Хиросимы и Нагасаки (1945) все только и говорили, что о физических исследованиях и медицинских наблюдениях за пострадавшими от атомных бомбардировок, что соответствовало ценностям эпохи. Никто даже не подумал о необходимости изучать психологические эффекты атомизации материи.[30] Лишь после землетрясения в Кобе (1995), когда погибло шесть тысяч человек и еще триста тысяч остались без крова, японское общество понемногу стало меняться, спасатели решились изучить соответствующие психологические расстройства. То, что не пришло в голову в 1945-м, было сделано в 1995-м благодаря тому, что японское общество стало более прозападным и понятие «травматическое расстройство» присутствовало в дискурсе. Исследователи, анализировавшие страдания жителей Кобе, задавались вопросом: «Но тогда… какие психические расстройства должны были наблюдаться у жителей Хиросимы?»

Пятьдесят лет спустя немногие выжившие после атомной бомбардировки наконец смогли рассказать то, о чем прежде ученые даже не задумывались. Эти люди признались, как им было стыдно оттого, что, как им казалось, они больше не принадлежат к человеческому роду. Само их выживание стало чудовищным фактом в мире, где смерть оказалась нормой. Любой феномен принято изучать, пользуясь «подручными материалами», которые общество считает правильными задействовать. После Хиросимы было логично – и вполне вписывалось в культурный аспект эпохи – отправить на место взрыва специалистов по бетону, физиков, врачей, изучающих ожоги и раковые опухоли, так как именно эти проблемы стали в тот момент предметом широкого обсуждения.

Без труда можно заметить, что эффект от последствия травм отличается от эффекта семейных реакций, институционализаций и мифов. Но существует следующая закономерность: чем более дезорганизована реакция общества, тем больше проблем будет в этом обществе возникать. Когда окружение распалось и общественный миф все более разобщает переживших травму, эти тенденции мешают обретению устойчивости. Эмоциональное отчуждение от распадающейся семьи,[31] институциональное пренебрежение, связанное с отсутствием какой бы то ни было медицинской, психологической или финансовой помощи, безразличие общества, отвергающего инвалидов, поскольку те больше не имеют для него ценности, – все эти процессы парализуют движение человеческой психики, направленное на обретение устойчивости, и запирают часть людей в подобии лагеря для беженцев, более не способных участвовать в социальных авантюрах.[32]

Посттравматическое созревание меняет вкус к жизни