Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Фокусировка на ритуалах совместного общения, тональности коммуникации и атмосфере общественной жизни вообще относительно нова для историографии коммунизма. В нашем контексте это в первую очередь относится к понятиям и представлениям, которые традиционная политология склонна выносить за скобки, беря за аксиому единство человеческой психики и ее историческую неизменность. Но, принимая человека как данность, объясняя поведенческие отличия в категориях политического контекста, мы рискуем подменить «я» большевика своим собственным. Историческая антропология помогает выйти из этого замкнутого круга. Самооценка коммунистов оказывается неустойчивой, а их восприятие окружающего мира – изменчивым. Выявление сложных представлений о времени и пространстве коммунистов – а это классические вопросы антропологии – позволяет понять, что связывало доклады опытнейших членов ЦК на партсъездах с рассуждениями новоиспеченных членов партии из рабочих и крестьян. Мы увидим, что вожди партии с незаурядным образованием и новобранцы, которые только-только овладели грамотой, опирались на ту же космологию. Те и другие делили мир на революционеров, контрреволюционеров – и между ними лежащее болото; те и другие высчитывали, когда же наступит время коммунизма, те и другие желали партийной чистоты.

Эта книга написана в русле конструктивистских идей. Мы используем инструментарий не социологии и политологии, а семиотики и анализа фреймов. Нами разбираются семантика и прагматика, отношения между знаковыми системами и их потребителями49. Лингвистический поворот позволяет осознать текстуальность человеческой жизни как таковой. Читая источники, мы стараемся вникать в них как в литературный текст. Как учит нас Клиффорд Гирц, «если рассмотреть любую коллективно создаваемую символическую структуру как средство „сказать что-то о чем-то“, то невольно столкнешься с проблемой не социальной механики, а социальной семантики». Неоднократно сыгранная, хотя и неоконченная постановка – а как иначе нам охарактеризовать партийное собрание, чистку или допрос? – позволяла коммунисту показать одно из измерений собственной субъективности. По мере участия в одном партийном ритуале за другим он все более сживался с его драматургией и смыслами – выступая в роли обвинителя, защитника или судьи. Коммунист формировал в партийных ритуалах свое «я», открывая для себя свой настрой и одновременно настрой своей партии. Дискурс коммунизма представляет собой ансамбль текстов, жестов, практик. Каждый из них, в свою очередь, тоже ансамбль, который мы, руководствуясь наставлениями Гирца, пытаемся прочесть, заглядывая через плечо того, кому он, собственно, принадлежит. Спору нет: на этом пути нас подстерегают трудности с источниками, методологические ловушки и ряд проблем этического характера. Однако это единственный способ анализа семиотически насыщенных поведенческих практик. Рассматривать же такие формы, как «рассказ кого-то о чем-то», и пересказывать это читателю – значит открыть возможность анализа самой их сути, а не редуктивных форм, якобы выражающих их суть. Анализ культурных форм более предпочтителен, чем расчленение культурного организма и построение системы – а именно такие подходы изобилуют в современной историографии.

Занимаясь «внимательным чтением» (close reading), мы можем начать с любого места в дискурсивном репертуаре коммунизма и в любом же месте остановиться. Можно ограничить себя, как мы делаем в каждой отдельно взятой главе, одной формой партийного общения. А можно двигаться от арены к арене, сравнивая разные сферы активности коммунистов, определяя их характер, взаимно оттеняя их на фоне друг друга. Но каков бы ни оказался уровень исследования, руководящий принцип, настаивает Клиффорд Гирц, будет все тем же: «общества, как живые существа, имеют свои собственные интерпретации. Надо лишь научиться тому, как получить к ним доступ»50.