Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Обвиняемый согласился: «Да, я закусывал удила и был резвой лошадью, но я сам их разнуздал, и постараюсь это сделать без дядек, которых предлагает Бабенков, и тем скорее, чем раньше поеду на производство. При условии, если бы ко мне приставили здесь какого-то человека, который следил бы за каждым моим шагом, я никогда бы не исправился. Исправлять надо на деле, в деревне либо на производстве <…> все равно вот здесь будет видно мое исправление»[477].

Николаев, хотя его грехи были менее значимы, был исключен из партии наравне с Кутузовым. Апелляция Григория Рафаиловича в президиум Сибирской контрольной комиссии от 12 февраля 1930 года говорила о несправедливом, огульном отношении к бывшим оппозиционерам. Но этот документ интересен еще и потому, что заключает в себе обсуждение новых требований в отношении языка. Николаев понимал, что дело было не в самом его выступлении на ячейке, которое «не содержало и не могло содержать ни одного штриха <…> развитого арсенала оппозиции»: ведь автор был далек от «партийных извращений и уклонческих загибов». Дело было в другом: «ошибка, которая содержалась в моем выступлении, и которую я не отрицаю, состоит в том, что я высунулся с объективно критическими рассуждениями, в то время как существо вопроса требовало ленинского пристрастия. <…> Теперь, только после этого выступления, я с полной ясностью представляю свое поведение в будущем. Ибо теперь я знаю, что цена моих выступлений как бывшего оппозиционера состоит не только в согласованности содержания с объективностью, в отсутствии загибов и прочем, но и в том также, насколько они помогают при этом вооружению партийной настороженности к уклонистам или насколько они помогают руководству партии бороться с ними. Я этого больше никогда не забуду, о чем и заявляю с полным сознанием ответственности». Ввиду возможного в скором времени отъезда на практику Николаев просил президиум Сибирской контрольной комиссии разобрать по возможности скорее его дело. «Прошу также вызвать меня для присутствия при его разборе»[478].

Десять дней спустя Николаев писал и в Томскую окружную контрольную комиссию. Теперь, в более знакомой обстановке, он придерживался более личного тона:

Из 28 лет всей моей жизни 10-ть лет я провел как член партии, в партийной среде. Эти десять лет составляют если не всю, то, по меньшей мере, девять десятых всей моей сознательной жизни; правомочная же гражданская жизнь ими исчерпывается вполне. Разумеется, дело не в голых цифрах; дело в том, что за ними скрывается. Партия наша, творя революцию, организуя массы и борясь за чистоту революционной идеологии, является вместе с тем школой огромной воспитательной силы. В этой школе я не был только пассивным слушателем. По мере своих способностей я участвовал в исторической работе партии и, работая, рос и складывался под ее непрерывным влиянием как гражданин и как человек-партиец. Трудно перечислить все результаты, приобретенные мной за десятилетнюю работу в этой школе. Но главное из них состоит в том, что я давно уже приучился считать силы значащими тогда лишь, когда они сливаются с силами коллектива, и в его доверии и одобрении находить уверенность в полезности своего существования. Вот это и есть самое большое, что скрывается за десятью годами моего пребывания в партии и вследствие чего перспектива оказаться вне партийной среды сейчас, когда она стала передо мной, рисуется мне как жизнь с закупоренными легкими.

Десять лет работы в партии, понятно, не могли пройти без ошибок.