Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Прошла еще пара месяцев, и Пархомов заявил, что, наконец, созрел до полного отмежевания от оппозиции. 7 мая 1930 года он писал в Сибирскую контрольную комиссию: «Тот, кто стал на фракционный путь, неизбежно ограждает (организационно и идейно) себя от партии, и становится, сознательно или бессознательно, в лагерь врагов Ленинизма, даже в том случае если будет проникнут самыми благими намерениями к рабочему классу: ибо Ленинизм не догма, а руководство к действию против врага на практике, и проводить успешно лишь может тот, кто, не боясь трудностей, идет к намеченной цели, не западает в панику от временных неудач». Пархомов признавал, что в данном случае «проявил неустойчивость, может быть, потому что недостаточный еще имел опыт в политической борьбе, во всяком случае, у меня были благие намерения к партии и рабочему классу, а не месть и корыстная цель. [Я] подобен тому „честному“ работнику, который, спасая хозяина от мухи, убил его. Я, конечно, никого не убил, но политического вреда своей фракционной работой для партии наделал»[219]. Автор делал акцент на своей несознательности и своих благих намерениях. В предназначенном для публикации заявлении в газету «Советская Сибирь» от 15 мая 1930 года Пархомов объясняет мотивы капитуляции: «События последнего года, а именно: план великих работ, его осуществление на деле, (а не на словах), коллективизация сельского хозяйства, индустриализация страны, ликвидация кулачества как класса, решительная борьба с правым уклоном внутри ВКП(б), и т. д. заставили меня от оппозиционных взглядов отказаться. Быстрый рост социалистического сектора и еще быстрейшее отмирание частнокапиталистических элементов в СССР» не могли не убедить Пархомова, хотя «при этом делается целый ряд нелепостей и ошибок со стороны отдельных товарищей, что, безусловно, на руку классовому врагу. Но партия эти ошибки исправляет и быстрым темпом идет вперед по ленинскому пути к социализму. Это убедило меня в том, что оппозиция не права, когда говорит о термидорианском перерождении, о сползании с ленинских рельс ЦК». Наконец, полная капитуляция: «с генеральной линией ВКП(б) и ее ленинского ЦК расхождений не имею, – заключал Пархомов. – От оппозиции отмежевываюсь и фракционную работу считаю грубейшей своей ошибкой»[220].

В Сибкрайкоме ждали покаяний и заявлений об отходе от оппозиции. Из Каменска Троцкому писали, что, когда покаяния выжать не удается, «пускаются в ход репрессии. В тюрьмах завинчивается каторжный режим, доводящий заключенных до изнурительных и даже смертельных голодовок или вымученных признаний „генеральной“ линии. В ссылке „прижимы“, ущемления и издевательства сменяются почтовой блокадой, обысками, арестами, перебросками, расселением в глухие места, одиночками». Все это делалось, «чтоб этим вынудить, под полицейским прессом выжать покаяния. Лихие исполнители разлагательных директив сверху – местные органы власти, занимаются, тоже за хорошую плату, своего рода спортом по уловлению, якобы, заблудших душ». О троцкистах Рафаиле Борисовиче Фарбмане и Михаиле Степановиче Окуджаве пишут: «Они уже месяца два назад подали заявление, но оно было найдено „недостаточным“. Сообщают с другой стороны, что идет перекличка между Окуджавой, Мдивани, Кавтарадзе. Выявилось якобы, что разногласий между ними и руководством больше нет, „за исключением национального вопроса“. Отходы к XVI съезду, разумеется, будут. Отходят те, которые испытали острое „головокружение“ в разгар колхозных иллюзий, а сейчас не решаются отступить от уже сделанных капитулянтских шагов, чтоб не показаться смешными». Партийная печать об отходах отдельных оппозиционеров не сообщала, чтоб иметь возможность преподнести к съезду более «внушительный» список сразу. «Замечательно еще вот что: ряд выдающихся капитулянтов оправдывается так: „вы хотите сохранить свои ризы белоснежными, – не выйдет, придется и вам запачкаться“. Буквально! Таким образом, они, по крайней мере, с глазу на глаз, признают, что „запачкались“»[221].