Автограф

«Я на Неве видела пароходик. Он назывался «Юлий Шокальский». К своему стыду, только теперь узнала, что Юлий Михайлович Шокальский — знаменитый географ, почетный академик. Умер в 1940 году в Ленинграде. Его именем названы ледники Тянь-Шаня, Памира, острова в Арктике. Подолгу жил в Михайловском у сына Пушкина Григория Александровича. Он был внуком Анны Керн. Да, он сын дочери Керн — Екатерины Ермолаевны. А дочь Юлия Михайловича Шокальского Зинаида Юльевна, — значит, уже правнучка Керн — была директором музея почвоведения. Умерла в 1962 году. Все совсем рядом. Наша действительность.

Живу я у чудесной, удивительной женщины Марии Семеновны Челноковой. Недавно она посадила куст сирени на том месте, где некогда рос другой. Пушкин видел его из окна кабинета. Я думаю, что Пушкин любил сирень, потому что постоянно видел ее в Петербурге на Марсовом поле и в царскосельском парке. На зиму куст укрыт от мороза: над ним построен маленький домик. В безморозную ночь (так говорит Мария Семеновна — правда, хорошо!) она открывает в домике форточку. Вокруг него в грунте зимуют маргаритки и флоксы. Она помогала спасать клен около домика няни. На дупла, от которых погибали липы в аллее Керн, ставила пломбы из коры спиленных деревьев: завозила на территорию музея луговую и лесную землю. Есть еще лиственная земля (правда, хорошо!). Делают ее осенью из листьев ивы и дуба. Мария Семеновна в Пушкинских горах с тех пор, как здесь зарывали окопы и траншеи, разбирали блиндажи на бревна, обезвреживали леса от мин. Почти вся жизнь отдана Михайловскому, представляешь! Пишу я что-нибудь? Не пишу. Но мне спокойно. В Михайловском библиотека, много мемориальных книг и книг с дарственными надписями. Провожу в библиотеке вечера. Думаю о наших с тобой спорах. С кем ты теперь споришь? С Лобовым, как всегда? Нашла в дневнике Керн запись: «Я и сама не понимаю, отчего я стала всего бояться, даже стала суеверной, — сущий пустяк, сон какой-нибудь — и я уже сама не своя; вот сегодня мне приснилось, будто я потеряла правую серьгу, а потом нашла ее сломанной, и мне уже кажется, что это не к добру и не иначе как предзнаменование какое-то…» Зачем об этом пишу тебе? Опять не знаю. Пушкину в Петербурге гадала на кофейной гуще немка Киршгоф, а в Одессе гадал какой-то грек. Он сказал, что Пушкин умрет от лошади или белоголового человека. Пушкин не спросил — от белокурого или от седого? Какого человека надо ему опасаться? Дантес оказался блондином. Об этом не могла не подумать и Керн. Я уверена, что она подумала. Извини, про грека и немку я только что прочитала. Сижу одна, в пустой библиотеке, под впечатлением. Тишина кругом поднебесная. И снег облачно-белый. Базаров просил: мой друг Аркадий, не говори красиво. Не могу. Пишу тебе красиво. В книжной Лавке есть Аркадий. Исключительная умница. Надо бы тебе с ним познакомиться. Леня Потапов прислал письмо, требует, чтобы я сделала что-нибудь для газеты.

Ты ему сказал, что я в Михайловском? Очень рада, что ты подружился с Леней.

Может быть, он кое в чем явится тебе достойным оппонентом, потому что Лобова своего ты всегда побеждаешь. И меня тоже, конечно. Геле я написала. Люблю ее и волнуюсь за нее, потому что она очень любит отца, хотя и скрывает это. Будем надеяться, что все кончится благополучно. Володя, постарайся сделать, что сможешь. Я тебя не обидела этими словами? Но так обычно говорят, если о чем-то очень важном просят…»