Автограф президента (сборник)

— Легче, легче, мистер Вдовин, — с улыбкой стал успокаивать меня Палмер. — Вам не следует ссориться со мной. Я вам еще пригожусь.

Он явно намекал на то, что ему будет поручено опекать меня и в Штатах. Такая перспектива меня совсем не устраивала, и я решил игнорировать его советы:

— Я сейчас никого не хочу видеть! И вас в первую очередь. Можете вы это понять?!

Палмер понял, что убеждать меня бесполезно. Он похлопал меня по колену и с самыми дружескими интонациями в голосе посоветовал:

— Ничего, Майк, это пройдет. Хлебните дома чего-нибудь покрепче…

Он впервые назвал меня по имени, явно рассчитывая, что после всех этих передряг мы с ним в конце концов подружимся и даже, возможно, будем общаться семьями. Впрочем, я пока не знал, есть ли у него семья.

Дав мне полезный совет, как снять отрицательные эмоции, Палмер рывком выбросил из машины свои длинные ноги, встал и, перед тем как оставить меня одного, напомнил:

— До встречи, Майк!

Захлопнув дверцу, он обошел «мерседес» и сел рядом с Боденом. Пока Боден вытряхивал за окно пепел из своей трубки, я услышал, как Палмер с нескрываемым удовлетворением и даже с каким-то превосходством сказал:

— Учитесь, Эрик, как надо работать! А вы не могли завербовать какого-то Авдеева! Поехали! — и он властно махнул рукой.

«Ах, значит, Авдеева вы все же вербовали, только из этого ничего не вышло», — машинально отметил я про себя.

Боден завел мотор, и «мерседес» так же бесшумно, как полчаса назад он подкрался к моей машине, тронулся с места и через несколько секунд скрылся из виду.

Наступила тишина. Впрочем, никакой тишины не было, я только сейчас обратил внимание, что совсем неподалеку от машины, в ближайших кустах или на одном из деревьев, орет какая-то птица. Она орала и раньше, но ее крики просто не доходили до моего сознания — так я был поглощен беседой с Палмером.

Мне тоже можно было уезжать, но я не спешил покидать Олимпик-парк. В отличие от Палмера мое участие в этом мероприятии не закончилось, мне еще предстояло сыграть финальную сцену.

Как должен вести себя человек, которого в общем-то против его воли вынудили совершить предательство? Если у него после всего содеянного осталась хоть капля совести, он будет глубоко переживать и раскаиваться.

Вот мне и предстояло изобразить всю глубину моих переживаний и моего раскаяния, чтобы у тех, кто после отъезда Палмера и Бодена продолжает вести за мной наблюдение, не осталось никаких сомнений в том, что я сломлен и в дальнейшем буду выполнять все их указания.

Это была четвертая — и последняя — пауза, и я полагаю, что мои невидимые наблюдатели остались довольны тем, как я ее выдержал. Но пауза — это было сыграно исключительно для них, я же в этот временной отрезок успел проделать некоторую полезную работу.

Для начала я снова нажал на маленькую кнопочку и выключил магнитофон, потом обхватил руками руль, опустил голову на руки, закрыл глаза и несколько раз прокрутил в памяти туда и обратно беседу с Диком (я решил в дальнейшем тоже обращаться к нему по имени, он сам дал мне такое право, назвав меня Майком). После этого предварительного анализа я пришел к выводу, что в целом беседа прошла нормально, как мы ее себе и представляли. Во всяком случае, я держался строго в рамках данных мне полномочий, и теперь мне не было стыдно ни за одно сказанное мной слово.

Пока я изображал самоедство, прошло минут десять, а может, и все пятнадцать. Время, отведенное на несостоявшуюся пробежку, истекло, пора было возвращаться. Я включил кассетник и под аккомпанемент Макса Грегора, которому Дик так и не дал закончить свой сольный номер, врубил первую скорость…

13

Из Олимпик-парка я сразу поехал домой.

Войдя в квартиру, я вынул из спортивной сумки все хрупкие предметы, которые сослужили мне добрую службу во время беседы с Диком, аккуратно спрятал их в укромное место, где когда-то уже прятал подкинутый Рольфом конверт, а сумку забросил в шкаф.

Потом я последовал мудрому совету Дика и (хотел сказать «выпил», но подумал, что это слово не передаст сути того жеста, которым я поднес ко рту стакан) рванул двойную порцию виски. Я был уверен, что никто, ни мой шеф, который сейчас ждет в посольстве сведений о результатах моей поездки в Олимпик-парк, ни тем более Вадим Александрович, который в Москве тоже волнуется за ее исход, не осудит меня за такой поступок. И не потому, что я продолжал выдерживать отработанную мне линию поведения (сотрудники Бодена могли контролировать мои действия в квартире и слышать, как булькает «огненная вода»), а потому, что как никто другой понимали мое состояние: на целых тридцать минут мне пришлось напялить на себя шкуру предателя, а это, поверьте, совсем не просто для человека с моими убеждениями.