Автохтоны

Театр был уже не торт, да… Театр был музыкальная шкатулка, волшебная шкатулка с огнями и музыкой внутри. Он деловито прошел мимо билетерши, запоздавший меломан, выбежавший в антракте за букетом для своего кумира. О да, он не стал совать номерок гардеробщику, он выбежал налегке, вдохновленный летучей музыкой, – на подвиг, на великое делание, на отважное, самоубийственное предприятие.

Куртку он заблаговременно свернул и спрятал в сумку.

Он взлетел по мраморной лестнице, и Марш Жрецов катился ему навстречу.

Давали «Волшебную флейту». Зал был полон. Янина была прекрасна. Она с легкостью брала верхнее фа третьей октавы. Она была грозна и великолепна. Она была в синем, и черном, и серебряном. Она вибрировала белым горлом.

Ужасной мести жаждет моё сердце!
Я беспощадна!
Я беспощадна… Жажду мести я!
Должен узнать
Зарастро ужас смерти,
Зарастро ужас смерти,
А если нет, так ты не дочь моя!
Не дочь моя!
Больше ты не дочь моя!
Больше ты не дочь моя!
Так знай, что больше ты не дочь моя!

Он стоял в боковом проходе, букет кололся, но он, перехватив букет поудобней, продолжал стоять, пока на него не шикнула билетерша.

– Мужчина, сядьте бога ради, – сказала билетерша сердито, – в конце концов, есть же приставные места.

На приставном стуле он, однако, сидел недолго, стул был неудобный, букет все равно кололся, но уместить букет рядом никак не получалось, розы рассыпались и падали, и он, наклонившись, собирал их снова в зеленую, белую, мокрую груду. В конце концов, дождавшись финального выхода, он встал и, по-прежнему прижимая букет к груди, выскользнул из зала.

Театр, в силу своей природы, место волшебное, угрожающее пространственно-временными ловушками и смертельными челюстями эротических капканов; недаром театр так любят привидения, убийцы-маньяки и авторы детективов. Убийца прячется под личиной, орудие убийства исчезает среди реквизита. И, конечно, лабиринты, каморки, задворки, поворотный круг, странные механизмы, чуланы, пыльный реквизит… Канаты, колосники… Изнанка мира. Изнанка праздника.

За спиной гремели аплодисменты. Ровно, слаженно, словно било в ладони одно большое существо. Пахнущие пудрой и лаком люди сновали взад-вперед, лица мужчин были мятые, словно бы жеваные, в мешочках и складочках; за женщинами развевались на распялках воздушные одеяния, словно бы преследующие костюмерш привидения…

– Это вы мне? Как мило. Право же, как мило!

Она не стала переодеваться, стояла в этом своем струящемся, только накинула на плечи что-то норковое, мягкое, пушистое. Как называется эта штука? Палантин? Манто?

– Очарован вашим искусством, – сказал он.

– Как мило, – повторила она рассеянно. Расширенные глаза, светлая тоненькая оболочка радужки вокруг огромного черного зрачка, кольцевое солнечное затмение… Слепое лицо, реагирующее не на свет, а на звук, на голос, на музыкальную фразу… Ну да, Иоланта. Или Царица Ночи.

Свернутые тугие бутоны касались нежных щек и маленького твердого подбородка, словно присоски диковинного существа.

– Как вас зовут, неведомый поклонник?

Она не узнала его.

– Эти цветы… – Она обратила к нему слепое лицо, свела темные брови. – Когда-то я их любила. Когда-то очень давно. Не сейчас. Сейчас они… словно холодный мрамор, ах, этот мрамор…

Она запнулась, розы продолжали целовать ее холодными бледными губами. От нее пахло лавандой и мхом… Запах был такой сильный, что перекрывал запах роз, пудры, театрального грима. Лаванда это из-за шубы, наверное. Моль не любит лаванды.

– Погребальные цветы, – сказала она и окончательно закрыла глаза. Веки у нее были как лепестки этих роз, белые, выпуклые и с зеленоватыми прожилками.

Плохая актриса, подумал он. Пережимает.

– А вы знаете, ходят слухи, что Марта вовсе не была дочерью Валевской. Что она была самозванкой. Хотела оттяпать особняк еще до войны, но не получилось.

– Что?

Белые веки распахнулись, словно надкрылья бабочки-совки, и она уставилась на него огромными неподвижными глазами.

– Кто вам это сказал? Кто вам сказал такое… такую…

Складка между бровями стала глубже, маленький рот сжался…

– А! – выдохнула она наконец, – я знаю! Это он, он. Мне говорили, вы с ним встречались. Этот чудовищный старик! Как вы могли ему поверить, это страшный, страшный человек!

– Страшный? Безобидный старый сплетник.

А ведь на ней наверняка кружевной пояс с резинками и тот самый черный кружевной лифчик, который ей совсем, совсем не нужен… Белое тело, выступающие тазовые косточки, плоский живот, черное кружево…

Самка богомола, напомнил он себе, феромоны, ничего больше. Может, она ими душится, феромонами? Есть же такие духи.

– Безобидный? – замотала головой, волосы рассыпались, упали вдоль лица, черные, гладкие. – А вы знаете, кем он был при немцах?

– Сидел в гетто.