Автохтоны

Не к лицу веселой твоей наперснице отравлять тебе этот миг прощания желчью и уксусом».

Он ускорил шаги.

«Видно, все, кто встал над смертными, более уж не люди сами, ни разу не было, чтоб над нашими бедами и печалями боги сжалились…»

Поворот, еще поворот. Коридор, вощеный паркет. Крашенные кремовой водоэмульсионкой стены.

Серый халат, серая косынка, лицо, как лежалая картофелина. Наверное, когда-то халат и косынка были веселыми и яркими. Да и лицо… не может же быть, чтобы у нее всегда было такое лицо!

Она шаркнула шваброй прямо ему под ноги. Лужица воды распласталась и втянулась обратно, в сырую тряпку. Так и мокриц недолго развести.

– Тут кто-то пел. Женщина.

– Это опера. – Одно плечо у нее было выше другого. – Тиятер. Они тут всегда поют. Яниночка наша поет. И другие всякие.

– Это не Янина, – сказал он машинально. – У этой контральто.

Глаза у нее были как две стертые никелевые монетки.

– Яниночка поет, – повторила она, – люди слушают. Букетики дарют.

– У этой контральто, – в свою очередь повторил он, – и она пела Силию. Я думаю, он и писал Силию специально для нее. У нее был хороший голос, все мемуаристы подтверждают. И она его любила, знаете, как женщины определенного склада любят. Особенно если они к тому же некрасивы. До самозабвения, до саморастворения. Поехала за ним из России. Думала, будет верной помощницей и он поймет наконец. Оценит… А он приехал, осмотрелся и влюбился в Валевскую. Она ненавидела Валевскую, я думаю. Так глубоко и страшно, как могут только вот такие некрасивые тихие женщины.

Щека у нее была перекошена, судорожный тик, словно бы натянутый мешочек, в котором трепыхалось что-то маленькое.

– Зря она взялась петь Силию. Дурная примета. Петроний не зря торопился резать себе вены, он покончил с собой вовремя и семья сохранила поместья и деньги. Некоторым образом он обвел тирана вокруг пальца. А тираны этого не любят. И поскольку сам Петроний был недосягаем, гнев Нерона обрушился на Силию. Ей пришлось отправиться в изгнание, и изгнание это было нерадостным.

Он помолчал.

– А Корш… что ж, она, увы, была не только некрасива, но и бездарна. Очень старалась, да. Таскалась за ним повсюду, салоны, гостиные. И все понапрасну. Знаете, ее даже никто не запомнил. Как он, наверное, смеялся, когда писал для нее партию Силии! Сильной, храброй подруги, веселой развратницы! Вы ее внучка? Не может ведь быть, чтобы дочь!

Маленькая зверушка у нее под кожей дергалась все сильнее. Безгубый рот был скошен на одну сторону.

– Хочу вас утешить. На самом деле он тоже был бездарен. Как ни пыжился. Холодные, головные тексты. В Питере у него ничего не получилось, в Москве ничего не получилось, уехал сюда. Думал начать новую жизнь? Или выполнял задание новой власти? Скорее второе, я думаю.

Она молча шваркнула шваброй ему под ноги. Потом еще раз, сильнее, грязная вода выплеснулась на носики ботинок.

– Поете вы и правда замечательно, – сказал он, повернулся и пошел прочь.

* * *

– Нина Корш? – Вейнбаум по-прежнему был в своей смешной бейсболке. Ну и уши у него! – Нет, не слышал. Хотя Корши тут жили, да. Имели доходный дом на Дворецкой. Кажется, успели уехать в тридцатых, кажется, в Вену. А что это у вас в папке?

– Старые ноты. Купил на развале.

– А ходят слухи, что вы нашли какую-то утраченную партитуру. Чуть ли не Ковача.

– Что, уже? Нет, правда, купил на развале.

– А, ну-ну, – неуверенно сказал Вейнбаум. – Беаточка, дорогая, ну нельзя же так… Вы положили молодому человеку вчерашнее печенье. Сегодня должно быть в форме полумесяца, а это в форме звездочки. В форме звездочки подавали вчера. Они каждый день выпекают разные, чтобы постоянные посетители знали, что печенье свежее. Я хожу сюда с самого основания, и ни разу… Вот, Марек подтвердит.

Марек, услышав свое имя, медленно повернул голову. Зомби, муляж, реконструкция по скелету. Или кремнийорганическая форма жизни, медлительная по сравнению с быстроживущей белковой. Фантасты такое любят. Рот Марека был щель, глаза были щели, лоб и подбородок – глыбы, заглаженные неумолимым временем.

– Даже в войну. Они выпекали на суррогатном масле, но все равно… Каждый день – разное. У них были такие формочки… Помню, как-то сижу я… а тут патруль.

– Вейнбаум, вы гоните.

– Почему вы мне не верите? – обиженно спросил Вейнбаум и мигнул. – Что я, не могу быть… ну, я не знаю, вечный жид, скажем? Агасфер? Хотя я Ему не делал ничего плохого, никогда, уверяю вас Это все антисемиты. Клевета. История меня в конце концов оправдает.

– Скажите, а вы правда служили в вермахте? И стреляли серебряными пулями?

Вейнбаум посмотрел на него ошеломленно, веки без ресниц несколько раз быстро-быстро мигнули.

– Янина, – медленно проговорил Вейнбаум. – Ну, конечно. Послушайте, как я мог служить в вермахте? Я честный иудей! Хотите, докажу?

– Поверю на слово.

– А вот он – да.

Вейнбаум показал острым подбородком в сторону неподвижного Марека. Колеблющиеся отсветы свечного язычка двигали туда-сюда тени, и оттого лицо Марека время от времени даже казалось живым.